Алексей Винокуров - Темные вершины [litres]

Это, конечно, казалось глупостью – какой-такой добрый пример, кто станет смотреть, а тем более следовать ему? Всем известно, что нынешние люди не знают ни адамаллы, ни нохчаллы, ни, подавно, къонахаллы. Денег хотят, власти, стрелять-убивать, и только в этом видят честь и славу мужчины, гордость нохчи.

Но Леча понимал, что все не так просто. Зорким своим взглядом подмечал он, что и в современной молодежи, попорченной войной, деньгами, интернетом, гордыней, во всех этих безответственных, диких городских парнях с белыми от дурных веществ глазами живет все-таки частица древнего духа их предков – смелых и терпеливых, благородных и почтительных, не боящихся умереть, но превыше всего ценящих всякую жизнь. Такими были къонахи Средневековья, такими были старинные чеченцы – не злодеи, не воры, угонявшие табуны и фальшивые авизо, а люди чести, благородства и душевной чистоты. Таких людей помнили столетние старики в их ауле, много слышал Леча их дрожащих, седовласых, слезящихся рассказов.

Этот исконный дух, он верил, жил в сердцах молодых парней, надо было только пробудить его к жизни, указать путь, а ненависть, которой горели их сердца, повернуть к любви. Нельзя все время жить местью, тем более к тем, кто лично перед тобой не виноват. Прощение – вот высшая доблесть чеченца, даже кровная месть его допускает. Прости ты, и пусть простят тебя, начни жизнь с чистого листа, будь истинным человеком – и станешь истинным чеченцем…

Сила – последнее средство, силой ничего не решить, в этом Леча был свято убежден. По старому поверью, истинный къонах не действует оружием. Ему это не нужно, ибо он поборол все страхи. Сердце къонаха настолько чисто, а духовная сила так высока, что он способен пробудить в человеке истинную доброту и раскаяние. Это подобно тому, как божественная искра разжигает в душе огонь благочестия. И вот тогда раскаявшийся тоже может стать къонахом и тоже ступить на путь истины…

Так думал Леча Кутаев, орел, рожденный в Рамадан. Но Иблис – А’уззу би-л-Ляхи минаш-Шайтани р-раджим! – проклятый враг Аллаха и всего человечества, думал иначе. Часто люди грешат на людей, на обстоятельства, на судьбу. Но не люди и подавно не судьба подстерегли Лечу – ненавистный шайтан встал ему поперек дороги, злобой и колдовством искривил его пути, предал соблазну и проклятию, как когда-то адитов и самудян.

Леча, давший нигат къонаха, Леча, идущий путем адамаллы и нохчаллы, взыскующий истины, – этот Леча, которого знал весь аул, выстрелил в человека. Это было как гром с ясного неба – для родных его, для односельчан и для него самого. Гром небесный ударил в его сердце посреди бела дня и расколол душу надвое.

Леча убил своего названного брата Сулима из тейпа Энгеной…

Убил не за деньги, не в ссоре, не из ревности, не оттого, что тот нравился Мадине, – все эти мотивы не были, не могли стать причиной убийства для къонаха, и ничто не могло. А если все-таки была причина, то ей стали блудодейные происки Шайтана – да будет он проклят во веки веков, вводящий в заблуждение, изменник, предатель, къул а’уузу би-рабби_н-наас!

В тот день прямо с утра пораньше вместе с Сулимом вышли они на охоту. У Сулима был самозарядный карабин «Тигр», за который, наверное, можно было купить целую саклю, у Лечи – старое, но верное ружье «Иж-52», с ним еще дед его охотился после Отечественной войны.

День был яркий, солнечный, и было утро, нежное, как девушка. Ясень и орешник разрослись, хотели закрыть все вокруг, но за деревьями на горизонте вставал, высился зеленый с кирпичными вкраплениями скошенный горб Островерхой горы.

Из леса выбежала серна – стройная, длинноногая, с короткой рыжей шерстью, повернула голову, смотрела на них большими пугливыми глазами.

– Как Мадина, да? – шутливо сказал Сулим, подмигивая Лече.

Леча, поднявший уже было свое ружье, опустил, не смог стрелять. Сулим засмеялся, вскинул карабин, прицелился…

– Беги, – чуть слышно сказал Леча.

Серна словно услышала его, подскочила вверх, метнулась прочь и исчезла в лесу. Сулим выстрелил ей вслед, но так, ни на что не надеясь, больше для очистки совести.

– Э, ушла, – сказал с досадой. – Почему не стрелял?

Леча не ответил: что объяснять, если так не понятно? Перехватил ружье поудобнее, двинул к лесу, где, может быть, ждал их дикий кабан или, если повезет, то даже и медведь. Но не кабан их ждал и не медведь, в раскидистом тесном лесу ждала их сама смерть.

Как и почему так вышло, что ружье его, надежное, дедово, зацепилось за ветку, как он дернул его, попал пальцем в спусковой крючок и выстрелил в спину идущего впереди Сулима – этого не знал ни он сам, ни, подавно, Сулим.

Но выстрел грянул, запахло порохом… Сулим оглянулся, поглядел на Лечу через плечо с диким изумлением и медленно, молча осел на землю.

Секунду Леча смотрел на него, не веря глазам. Потом закричал, и эхо разнесло его крик по окрестным аулам, дрожало, смеялось шайтановым смехом.

Он поднял Сулима на руки, держал, прижимал к груди, и кровь друга снова жгла его руки, как в первый раз, когда они, братаясь, порезали себе пальцы и смешали эту кровь. Но в сейчас это была кровь смерти, кровь расставания. Брат лежал на его руках мертвый, суровый, без улыбки, лицо его белело под небесами, как снег, стремительно холодея.

Откуда-то прилетела муха, чуть слышно жужжа, стала примериваться к лицу мертвеца, к открытому его, потускневшему карему глазу. Хотела сесть, промахнулась, стала примериваться снова…

Леча выбежал на дорогу, неся Сулима на руках, все еще не понимая до конца, еще смутно надеясь на какое-то чудо.

– Люди! – закричал он. – Люди, помогите, я убил брата!

Но, как нарочно, никого не было на дороге в этот ранний час. И Леча наконец понял, что он натворил, и понял, что все это – невозвратно, ничего исправить нельзя.

И тогда его охватило отчаяние, отчаяние окончательное, безнадежное, все силы покинули его, душа опустела, и труп на руках сделался неимоверно тяжелым, как черный камень Каабы, черный и тяжкий от человеческих грехов. Он не вынес этого отчаяния, выронил тело, отступил, поддался страху и побежал прочь, прочь, забыв обо всем…

Недалеко от дома его, обезумевшего, перехватил отец. И хоть Леча путался в словах, не мог ничего сказать, только выкрикивал: «Сулим! Сулим!», по виду его, окровавленному и безумному, старый чеченец сразу все понял, оседлал коня, помчался к телу… но опоздал, опоздал безнадежно. Холодеющего Сулима уже нашел проезжавший мимо сельчанин, погрузил в машину, отвез домой.

Если бы тело привез сам Леча, беду еще можно было поправить. Нет, никто бы не воскресил Сулима, но все хотя бы поняли, что это несчастный случай и, значит, кара ему не может быть слишком жестокой, а скорее всего, его бы сразу простили. Теперь же дело выглядело так, что он попросту убил друга и сбежал с места убийства, как подлый шакал и сын шакала, – тем более все знали, что причины для убийства есть: Лече нравилась Мадина, а Мадине нравился Сулим. Но вышло как вышло, и вот уже почернело солнце над аулом – поднял голову змеиный закон кровной мести.