Игорь Рыбинский - Графиня Монте Карло

— Знатного вора поймали. Он товарищу уполномоченному районного НКВД челюсть сломал. А отец поднимался с дощатого пола и повторял, сплевывая кровь:

— Это мой сын, Костя Шарманщиков. Кто-нибудь запомните: Константин Иванович Шарманщиков.

И какая-то женщина крикнула ему:

— Все уже запомнили. Ты только молчи, а то тебя до смерти забьют.

Он потом потерял сознание, но его продолжали бить. Потом милиционеры за ноги потащили его к выходу, и на досках пола осталась кровавая полоса. Отца бросили в телегу, меня посадили рядом. Я ехал, держа в руках наш пустой котелок, долго смотрел, как следом за повозкой бежала женщина с окровавленным лицом, таща за руки двух детей. Потом мальчик, не выдержав, упал, и они отстали. А я не знал и не мог знать, в какую сторону меня уводит судьба. Вот такое воспоминание.

Старик замолчал, закрыл глаза, думал о чем-то, задремал может быть. А петербургская осень уже пригнала сумерки.

Аня вошла в подъезд и начала подниматься по лестнице. На подоконнике окна площадки между первым и вторым этажами сидел Филипп. Он поднялся, увидев ее, но навстречу не бросился. Аня сама подошла и, обняв, прижалась к его груди. Почувствовав щекой холод кожи его куртки, чуть отстранилась и поцеловала этот холод.

— Я тебя уже целый час жду, — сказал он, — как дурак сижу здесь. В университет заходил, но староста вашего курса сказала, что тебя целый день не было. И вчера и позавчера.

— Халтурка подвернулась, — объяснила Аня.

Но Филипп не слушал ее.

— Какой кейс замечательный. Откуда? — удивился он.

— Тебе подарок, — улыбнулась девушка, — там еще внутри одеколон, часы и ручка. Посмотри, понравятся ли.

Филипп положил кейс на обшарпанный подоконник и открыл.

— Ух ты, — задохнулся он, — «Картье».

Он расстегнул браслет и надел часы на руку.

— Дешевая китайская подделка, — неуверенно произнесла Аня.

Ей и самой уже показалось, что это совсем не так.

— Да тут и сертификат имеется. Ты в языках сильна — переведи-ка.

Тут же он схватил ручку.

— У моего отца почти такая же. Не совсем, конечно, такая, но тоже семьсот с липшим баксов стоит. А это покруче будет! Где ты все это надыбала? Неужто у иностранцев сперла?

— Ты что? Как ты такое мог подумать?

Ане стало обидно.

— Мне старичок один дал, сказал, чтобы я подарила любимому человеку. Он, наверное, не знает, каких это денег стоит. Ему надо все это вернуть.

— Перебьется, — рассмеялся Филипп, — раз он отдал тебе все это, значит, ему самому не нужны ни часы, ни ручка, ни кейс и уж тем более парфюм.

Филипп начал целовать Аню долгими поцелуями. Все замерло в ее душе, но когда где-то очень далеко хлопнула дверь подъезда, она сделала слабое движение, чтобы отстраниться от него, а он, не отрывая своих губ, попытался что-то сказать. Но, сообразив, что его не понимают, произнес уже четко:

— Пойдем к тебе. Только быстрее, пока твоя мама на работе.

А мама уже вернулась. Это как раз она стояла в подъезде, боясь подняться выше, чтобы не спугнуть их счастье. Она бы во двор выскочила, но уж больно скрипучая пружина у двери их дома. И потом сама дверь грохнет так, что зазвенят стекла в окнах на лестничных площадках всех пяти этажей.

— Давай поднимемся, — шептал Филипп в нетерпении и уже начал расстегивать пуговки ее платья, но тут увидел стоящую половиной этажа ниже Любовь Петровну и улыбнулся. А улыбка его была такой прекрасной, что любая женщина, которая в это мгновенье смотрела на него, менее всего думала о каких-то там пуговицах. И у Ани, когда она смотрела на улыбающегося Филиппа, в глазах темнело, голова начинала кружиться, а внутри что-то звенело, а потом обрывалось. Она видела только его смеющиеся губы и пушистые ресницы, таинственно прикрывающие глаза — такие темные, что невозможно было определить даже, какого они цвета — скорее всего серого, как невская вода в сумеречный час наводнения.

Ноги Ани ослабли, а Филипп, продолжая улыбаться, произнес громко:

— А вот и Любовь Петровна пришла.

Мама проскользнула мимо них, они постояли на площадке еще какое-то время — недолгое, правда, потому что избраннику Ани надо было спешить по каким-то делам: он печально вздохнул, расстегнул последнюю пуговку в вырезе ее платья, поцеловал этот вырез, и, когда коснулся губами ее тела, Аня расстроилась, что он уходит так рано; потом уже, поднимаясь на четвертый этаж, в мыслях назвала сама себя дурой за то, что так долго проторчала с французами в том ресторане, вспомнила пожилого человека, роскошный автомобиль, в котором ее довезли до дома, ослепительную улыбку Филиппа и улыбнулась сама. Вечером, уже лежа в постели, долго смотрела на фотографию молодого смеющегося человека и хотела даже заплакать от очень скорого блаженства, которое вот-вот наступит, когда они поженятся. А это будет очень и очень скоро — может быть, даже в самом начале следующего года. Филипп, правда, еще не сделал официального предложения, но с родителями своими познакомил, сказав при этом: «Это — Аня. Прошу любить и жаловать». При этом, конечно же, улыбнулся. Родители его попросили ее тогда пообедать с ними и даже задавали разные каверзные вопросы, по содержанию которых можно было догадаться, что они ее испытывают. Но все тогда кончилось хорошо, правда, Аня почти ничего не ела, зато потом, когда сидели в комнате Филиппа и целовались, она услышала, как за стеной женский голос произнес:

— Может, мы ей сапожки новые подарим, а то она рядом с Филей бывает — мало ли знакомые увидят.

А мужской голос ответил после некоторой паузы:

— В его годы я рассчитывал только на себя…

Из всего случайно услышанного Аня сделала вывод, что родители Филиппа не против их дружбы, раз не произнесли в ее адрес ни одного дурного слова.

Но это было давно, уже полтора года назад, а теперь был теплый вечер и тихая ночь самого конца сентября. Приближался день, который на Руси отмечают как праздник Веры, Надежды и Любви.

А новые сапожки тогда она сама себе купила — красивые и дорогие.

С квартирой им с мамой повезло, конечно. Только с соседями не очень. Хотя одно время было все прекрасно: когда-то Любовь Петровна получила комнату в этом доме. Комната была огромной — почти двенадцать квадратных метров, и потому, когда родилась Анечка, тесно им не было. В квартире еще проживал отставной подполковник Сергей Сергеевич; один жил и, между прочим, в двух комнатах. Была еще семья Ивановых, состоящая из трех человек: дядя Андрюша, тетя Мира и их сын Денис. Это уже потом они оказались евреями и уехали насовсем в Израиль, а тогда у них была просто двадцатиметровая комната, в углу которой висели две иконы: одна с изображением Богородицы с младенцем, а вторая Николая Угодника. На самом деле еврейкой была, да и то наполовину, Мира Алексеевна, а Денис со своим папой собирали автомобиль из деталей, которые находили на свалках. Начали они это дело, когда Денис пошел в первый класс, потом он закончил школу, а чудо техники еще не было готово. Все же в один прекрасный день автомобиль подъехал к дому. Дядя Андрюша даже покатал Анечку, причем очень быстро — его бы оштрафовали сотрудники ГАИ, если бы смогли догнать. А так удивленные гаишники передали по рации, что что-то пронеслось мимо, весьма похожее на «феррари» или на приплюснутый бетонной плитой «запорожец». Машина и в самом деле быстро гоняла, но в Израиль Ивановы все равно улетели на самолете. Правда, перед этим дядя Андрей и тетя Мира выполнили свою историческую миссию, став свидетелями на свадьбе Любови Петровны.