Сергей Волков - Ильич

Потом его мысли как-то сами собой перешли на Клюкву. На предстоящий «девичник» в «Шахерезаде». На будущую встречу. Серый представил, где она сейчас, с кем и что делает, и ему стало так плохо, что захотелось завыть, заорать, перевернуть стол, дать кому-нибудь, а лучше всем сразу, в морду…

— Да, Серый? — долетел до него голос Индуса.

— Да… — машинально кивнул он и тут же переспросил: — Чё «да»-то?

Все засмеялись.

— Ты где, братан? — дурашливо потряс Серого за плечо Индус. — Ты с нами вообще?

— Мы с ним разговариваем, а он… — Малой сунул в рот вилку макарон, с шумом втянул повисший «хвостик». — Серёг, ты отрубился уже, что ли? Мы только вторую начали.

— Это он мечтает про «девяносто девятую», — хохотнул Индус.

— И про ларёк, — подхватил Малой. — Про три!

Челло тоже не промолчал:

— Vanis animum pascit figmentis [22] Он предаётся пустым мечтаниям (лат.) , — сказал он.

Серый скрипнул зубами, потянулся за бутылкой. Индус ничего не забыл. Да и остальные тоже.

— Я про Клюкву думаю, — обронил Серый.

Смешки стихли. Все были в курсе. Серый молча разлил. Индус взял рюмку.

— Ну, братан, за тебя. Пусть у тебя всё будет и тебе за это ничего не будет. А телку ты себе найдёшь ещё. Нормальную, а не эту…

Индус чокнулся с Малым, с Челло.

— А Клюква какая, не нормальная, что ли? — процедил Серый, не беря рюмки.

— А Клюква твоя, извини, конечно, но конченная…

— Рот закрой! — заорал Серый, не дав Индусу договорить. — Ты сам-то кто?!

Он поднялся, сверху вниз посмотрел на Индуса, на его кривую усмешечку, на подрагивающую в руке рюмку.

— Amor caecus [23] Любовь слепа (лат.) , — пробормотал Челло, пытаясь разрядить обстановку.

— Ты тоже завали! — окрысился и на него Серый. — Чё, поговорить больше не о чем?! Как бабы на лавке…

— Это кто баба-то? — понизив голос, нехорошо спросил Индус и поставил рюмку. — Ты базар фильтруй!

— Э, пацаны! — тревожно заверещал Малой. — Хорош, ну вы чё? Сидели же нормально…

— Сам фильтруй, — ответил Индусу Серый.

Повисло тягостное молчание. Серый опять скрипнул зубами, встал и взял из шкафчика стакан. Не глядя на остальных, он налил себе больше половины, и, не чокаясь, выпил залпом.

— Вот это по-нашему! Вот это молодец, — саркастически произнёс Челло, взял бутылку, в которой осталось грамм двести, побултыхал. — Сразу видно — хороший человек. И о друзьях думает.

— Таких друзей… — буркнул Серый, жуя хлеб, — за хобот и в музей…

Индус внимательно посмотрел на Серого, опрокинул в рот свою рюмку, продышался.

— Что, братан, совсем прижало? — спросил он. — Не отпускает?

Серый молча помотал головой. Новый концерт «Нирваны» на кассете закончился, пошла «дописка» — лучшие песни.

Load up on guns and bring your friends, — запел Курт Кобейн, -

Серый знал, о чем эта песня. Лёнька как-то перевела весь альбом. Кобейн призывал заряжать ружья и приглашать друзей, утверждая, что проигрывать и притворяться — это весело. Дальше речь шла о самоуверенной девушке, которой скучно, но одно грязное словечко — и все меняется…

«Одно грязное словечко, — подумал Серый. — Все бабы дуры. А я напился. Когда успел-то?»

Он обвёл взглядом комнату, лица о чем-то спорящих друзей.

Друзей?

Скорее это были коллеги «по работе под названием жизнь», как как-то сказал Челло.

— Не хватило, — долетел до Серого его собственный голос. — Нужна третья.

— Бабок же нет, — промямлил Малой.

— Есть ещё на one bottle, — Челло жестом Акопяна вытащил сложенные квадратиком купюры. — Неприкосновенный запас. Я «пласты» на прошлой неделе продал, старый добрый джаз.

— И кто пойдёт? — немедленно спросил Индус.

Конкретно так спросил, со значением. И посмотрел на всех. Ну, ещё бы — он-то уже ходил. Серый глянул в окно. Там стояла ночь. Как говорили в детском мультике: «Темно и страшно». А Индус ещё и с другого района. И если его тут, на «Пятнахе», поймают, то навешают по самые помидоры и на здоровье внимание не обратят. Потому что когда тебя тормозят четверо и у двоих в рукавах «монтажки», совершенно пофигу, какое там у тебя здоровье.

Пофигу от слова «вообще».

— Я пойду! — вдруг подскочил Малой, и в глазах его зажглись бенгальские огни.

И все сразу начали орать на него:

— Сиди!

— Куда тебе!

— Ты ваще дрищ…

Малой — не дрищ, он здоровый, но Серый знал: чуть что, и его гасанут первым. Заболтают — и вальнут. Поэтому Малой отпадает.

А Челло сполз внутрь себя. Это он умеет. Ну как улитка. Только что сидел человек, пыхтел, пальцем в ухе ковырялся — и вдруг оба-на — никого. Не, оболочка-то — вот она. Патлы висят, нос в красных прожилках несуществующих рек с несуществующей карты, губа слюнявая блестит в бороде. Но это просто видимость. Пшик-модерн. Ку-ку, мой мальчик! Ты где? В рифму чур не отвечать.

И получается, что из всей толпы идти в ларёк придётся добровольцу. То есть тому, кто остался.

Серый поднялся, молча забрал со стола деньги.

Ночной поход в ларёк — это не поле перейти. В смысле — не жизнь прожить. Тут с умом надо и тоньше. Мягче, напевнее. А какой ум, когда в тебе триста грамм уже сидят и добавки просят? Одна напевность и остаётся. И вот идёшь ты такой весь напевный: море тебе по колено, лужи по грудь, в кармане денег — на водку и сигареты. И подъезд родной обнимает тебя как бетонные маточные трубы и готовится родить в тот дивный, новый мир, что притаился за железной дверью.

Ну, как — притаился… Он там раскинулся, как море широко. И пастью клацает. Но тебе же то море — по колено.

И ты, такой, дверью — шарах! И вываливаешься в новую жизнь. Ну, на этот момент новую. И понимаешь — о-па, а тут, в полном соответствии с тем самым мультиком, и темно, и страшно, и фонари не горят, а до ларька идти не через двор, а улицей, мимо двенадцатого дома и многоэтажки.

И море становится по щиколотку. Но тут триста из глубин организма спрашивают тебя: «Э, алё?! Мы чё тут, зря сидим в компании с этой юппей и этой варёной… Слышь, как тебя? Картошка?» А картошка такая: «Й-а бы па-а-апрасила! Ик. Я тут одна закуска и потому градус крала. Ну не шмагла, простите, граждане. Можно, я прилягу? Но только без рук, иначе, ик, выйду….»

И ты понимаешь — выйдёт. И суёшь руки поглубже в карманы — типа ты крутой и такой специальной походкой «а когда на море качка» фигачишь через двор на улицу. И тебе везёт: на улице никого, вообще пусто, прикинь? И ты радуешься — прёт, прёт ведь! И выходишь на перекресток и там все зашибись, и даже если народ какой-то попадается, то тоже так себе вареньице, левые чепушилы какие-то, тёханы с дяханами под ручку и бабьё стайкой. И все сильно торопятся, потому что суббота, вечер, почти ночь даже и, как поют по телику в КВНе, «улицы освещены улыбками питбулей», а вчера на Московской двоих зарезали, а в лесу возле Элеватора труп нашли, а в Чапаевском районе была перестрелка и Ленку Макарову — ну, племянницу Александры Николаевны из планового отдела, знаете же? — случайно ранило. Прямо вот сюда. И она теперь в больнице лежит, а лекарств там нет совсем и ей муж покупает и приносит. И следит, чтобы медсестры не украли, чтобы уколы при нем делали. А лекарства дорогие и он все из дома продал, даже ванну на металлолом, только старый диван оставил; и как они теперь жить будут, когда Лену выпишут — вообще непонятно.