Элиф Шафак - 10 минут 38 секунд в этом странном мире [litres]

Могадишо, Белая жемчужина Индийского океана. Под ясным небом приходилось прикрывать рукой глаза, чтобы увидеть чуть в стороне ветхие жилища, их присутствие столь же случайно, сколь наличие земли и коряг, из которых их выстроили. Тогда бедность ее не беспокоила. Целыми днями ничего не происходило, а мечты были столь же легкими и сладкими, как мед, который она намазывала на свою лепешку. А потом мама, ее обожаемая мама умерла от рака после долгого мучительного увядания – оно, правда, ни разу, до самого конца, не затуманило ее улыбки. Ее отец, теперь превратившийся в тень человека, что был раньше, остался один с пятью детьми и был не готов к этому грузу. Его лицо потемнело, а потом то же случилось и с его сердцем. Старейшины семейства заставили его жениться снова – в этот раз на представительнице их религии.

Мачеха Джамили, тоже вдова, ревновала к призраку, упорно уничтожая все следы женщины, которую, как она считала, ей нужно заместить. Вскоре Джамиля, самая старшая дочь, стала ссориться с мачехой практически по любому поводу – начиная с того, какую одежду она носила или что ела, и заканчивая тем, как она говорила. Стремясь сохранить хоть какой-то покой в своей смущенной душе, девушка начала проводить больше времени на улице.

Однажды ноги сами понесли ее к старой маминой церкви – той, которую она почти перестала посещать, но не могла забыть окончательно. Особенно не раздумывая, Джамиля отворила высокую деревянную дверь и вошла внутрь, сразу ощутив аромат свечного воска и полированного дерева. У алтаря стоял священник в годах, рассказавший ей, какой мама была в детстве, задолго до того, как стала женой и матерью, и истории эти словно были из другой жизни.

Джамиля не собиралась снова идти в эту церковь, однако спустя неделю все же пришла. К семнадцати годам она стала частью паствы, приведя в ярость отца и сильно огорчив братьев и сестер. По ее личному мнению, она вовсе не делала выбор между двумя религиями Авраама, а просто-напросто пыталась удержать тонкую нить, соединявшую ее с мамой. Но никто больше не относился к этому так. Никто не простил ее.

Священник сказал, что ей не стоит грустить, так как теперь она обрела семью куда большую, семью верующих, однако, как Джамиля ни старалась, мир и покой, который ей обещали, так и не пришли. И снова она оказалась одна – без семьи и церкви.

Ей нужна была работа. Но работы не было, кроме нескольких мест, для которых у нее не хватало умений. Трущобы она раньше видела лишь издалека, но теперь они стали ее домом. Тем временем положение в стране менялось. Все ее друзья, отзываясь на слова Мохаммеда Сиада Барре – Большого Рта, – рассуждали об освобождении сомалийцев, живших под игом других народов. Великая страна Сомали. Они говорили, что готовы сражаться – и даже умереть – за нее. Джамиле казалось, что все, да и она сама, пытались убежать от настоящего, – она стремилась вернуться в детство, а ее друзья рвались к будущему, ненадежному, словно ползучие пески приморской пустыни.

Потом все изменилось в худшую сторону, и теперь на улицах стало небезопасно. Пахло горящими шинами, порохом. Противников режима арестовывали, используя оружие, сделанное в Советском Союзе. Тюрьмы – пережитки господства британцев и итальянцев – заполнялись мгновенно. Школы, правительственные здания и военные казармы на время превратили в застенки. Но всех арестованных разместить по-прежнему было негде. Даже части президентского дворца теперь отдали под тюрьмы.

Примерно в это время знакомая рассказала ей о каких-то фаренджи – иностранцах, которые разыскивают здоровых, трудолюбивых африканок, чтобы увезти в Стамбул. На неквалифицированную работу – домработниц, нянь, кухарок и так далее. Знакомая пояснила, что турецким семьям нравится сомалийская прислуга. Джамиля сочла это хорошей возможностью. Ее жизнь закрылась, словно дверь, и теперь она стремилась отыскать новую дверь и открыть ее. Тот, кто не объездил мир, слеп, подумала она.

В компании еще сорока с лишним человек, в основном женщин, она отправилась в Стамбул. После прибытия их выставили шеренгой и разделили на две группы. Джамиля заметила, что девушки помоложе, вроде нее, остались в стороне. Остальных вскоре увезли. Больше она не видела никого из них. Когда она поняла, что это сплошное надувательство – предлог привезти людей в качестве дешевой рабочей силы и для сексуальной эксплуатации, – бежать было уже поздно.

Африканцы приезжали в Стамбул со всех концов старого континента – из Танганьики, Судана, Уганды, Нигерии, Кении, Верхней Вольты, Эфиопии – все бежали от гражданской войны, религиозного насилия, политических беспорядков. За последние годы резко возросло количество беженцев. Среди них были студенты, различные специалисты, художники, журналисты, ученые… Но в газетах писали лишь о тех африканцах, которых, как и ее саму, незаконно ввезли в страну.

Дом в Тарлабаши. Диваны с истертой обивкой, обтрепанное постельное белье, превращенное в занавески, воздух, наполненный запахом подгоревшей картошки и жареного лука и чего-то терпкого, вроде незрелых грецких орехов. Ночами вызывали по нескольку женщин – заранее было неизвестно, каких именно. Каждые несколько недель в двери рвалась полиция, собирала их всех и везла в венерологическую больницу на осмотр.

Тех, кто оказывал сопротивление поработителям, запирали в подвале дома, таком темном и тесном, что помещаться в нем можно было, только присев на корточки. Хуже голода и боли в ногах был противоречивый страх за собственных мучителей: а вдруг с этими людьми что-то случится, ведь только они знают об их местонахождении? И как следствие, ужас за самих себя – что они могут остаться в этом месте навсегда.

– Так лошадей объезжают, – говорила одна из женщин. – Именно это делают с нами. Стоит только покорить нас, можно не сомневаться, что мы никуда не уйдем.

Однако Джамиля не переставала планировать побег. Как раз о нем она раздумывала, когда они с Лейлой встретились в больнице. Джамиля размышляла: а может, она все-таки не до конца объезженная лошадь – слишком напуганная, чтобы рвануть прочь, слишком измученная, чтобы решиться на что-то, но все еще помнящая сладкий вкус свободы и стремящаяся к ней всей душой?

Прошло восемь минут – и Лейла вынула из своего архива следующее воспоминание: запах серной кислоты.

Март 1966 года. Лейла лежала на своей кровати на верхнем этаже здания, стоявшего на улице борделей, и листала глянцевый журнал, на обложке которого красовалась Софи Лорен. Она, в общем, не читала, потому что была занята собственными мыслями, но тут Гадкая Ма окликнула ее.

Лейла выронила журнал. Затем медленно поднялась с кровати и потянулась. Словно в трансе, она прошла по коридору и начала спускаться по лестнице, щеки у нее горели. Возле Гадкой Ма стоял клиент средних лет – он стоял вполоборота, изучая картину с желтыми нарциссами и цитрусовыми. Лейла узнала его сигару еще до того, как узнала лицо. Этого человека старались избегать все проститутки. Жестокий, подлый и постоянно сквернословивший, он несколько раз демонстрировал такую агрессию, что ему даже запретили посещать это заведение. Однако сегодня Гадкая Ма, похоже, простила его – в очередной раз. Лицо Лейлы превратилось в маску.