Юрий Поляков - Совдетство

– Юрик, оладышек хочешь?

– Вообще-то уже завтракал… – сглатывая слюну, ответил я.

– От одного не лопнешь. Бери!

– Спасибо!

– Кушай! Надо мозги подкармливать, вон какие журналы читаешь! – она кивнула на «Политическое самообразование». – Весь в мать!

– Это так… для отдыха, – ответил я с набитым ртом.

Съев четыре оладышка, оказавшихся еще и с изюмом, я вымыл на Маленькой кухне скользкие от масла руки, насухо вытер тряпкой, выложенной на батарею для просушки, туго скатал журнал, на цыпочках подкрался к нашей двери и с индейским воплем, чтобы парализовать волю врага, ворвался в комнату. Тараканов не было, ни одного. Я похолодел: значит, все-таки эти твари читают наши мысли. Человечество в опасности! Надо срочно писать в «Пионерскую правду!» Нет, лучше – в журнал «Юный натуралист».

Сев за письменный стол, я вырвал из черновой тетрадки лист, достал из ящика спрятанную от проныры Сашки двухцветную шариковую ручку, купленную прошлым летом в Сухуми (в Москве таких не найдешь), и аккуратно вывел красной пастой: «Дорогая редакция!» А ниже синим цветом: «Хочу срочно и секретно сообщить Вам о важном научном открытии, сделанном мною сегодня, 5 августа 1968 года…»

Тут я запнулся. Если сразу вывалить, что тараканы умеют читать мысли людей, меня примут за «сумашечего» вроде Алексевны, выбросят письмо в корзину, а то еще и подлечиться меня отправят, поэтому в первых строках надо убедить редакцию, что она имеет дело с нормальным, серьезным и ответственным, хотя еще и несовершеннолетним гражданином. Я решил взять пример с Лиды. Она свои доклады для собраний начинает каждый раз примерно одинаково и обязательно проверяет будущие выступления на мне и Тимофеиче, который отказывается слушать без сверхплановой рюмки лимонной настойки. И хотя маман читает с выражением, отец все равно засыпает, а я слушаю и киваю.

Вырвав еще один листок и поразмышляв, я аккуратно написал: «В едином трудовом порыве выполняя решения 23-го съезда КПСС и шагая навстречу 100-летию Владимира Ильича Ленина, мы можем сегодня подвести определенные итоги и наметить новые важные рубежи…»

Тут я снова запнулся. Конечно, после такого начала «дорогая редакция» сразу осознает, что пишет ей более чем нормальный читатель. Но как от 100-летия Ленина перейти к тараканам? Вот ведь закавыка…

Я отложил ручку и посмотрел на будильник: через два часа – обед, а мне после завтрака и оладышков есть совершенно не хотелось, да и сочинять письмо в редакцию тоже. Надо, как выражается бабушка Аня, нагулять аппетит. В детстве у меня было малокровие, и она часто водила меня вдоль чугунной набережной Яузы – смотреть на шлюз и кормить уточек, которые, рассекая воду, бросались к брошенным кусочкам хлеба.

– Глянь, селезень никогда утицу не обидит, всегда корочку уступит! Понял?

– Понял! А голуби?

– Голуби жадные…

Итак, решено, надо прошвырнуться! К тому же на ходу лучше думается и, возможно, мне удастся как-то перекинуть мостик от «новых рубежей» к тараканам.

Кстати, для возбуждения аппетита меня не только выгуливали, но и давали горькую полынную настойку, от нее есть вообще не хотелось, а потом стали подсовывать на ложечке пивные дрожжи. Они внешне похожи на сухой рыбий корм и тоже хранились в круглой жестяной банке на подоконнике. Однажды, уезжая на майские праздники с ночевкой к Батуриным, я попросил Лиду покормить рыбок, а она, перепутав, высыпала в аквариум пивные дрожжи. Когда я вернулся, вода была мутная и шипела, пенясь, точно жигулевское в кружке. Все рыбки, кроме сомиков и гуппи, сдохли. Я рыдал, а отец называл мать «кулёмой».

Сам-то я свое малокровие не чувствовал, но взрослые называли меня «бледным, как смерть», «зеленым, как кузнечик» и «худым, как мощи», а бабушка Аня шептала в ужасе: «Не жилец!» Участковая врачиха Скорнякова, оттянув мне нижнее веко, выговаривала Лиде: «На улицу! Ребенок должен двигаться, бегать и резвиться на воздухе! Что он у вас дома в духоте делает?» – «Читает…» – «Дочитаетесь до белокровия!»

Сама Скорнякова, несмотря на хромоту, двигалась постоянно, с утра до вечера обходя больных детей, а ведь от поликлиники до нашего общежития даже здоровым шагом пёхать минут двадцать. У нее же одна нога короче другой. В специальном ботинке с толстенной подошвой врачиха ходила, переваливаясь по-утиному, зато очень быстро – не догонишь. Выглядела она неважно – бледная и худая, поэтому когда докторша появлялась в общежитии, ей сразу же несли блины, пончики, пирожки, куличи, крашеные яйца – от чистого сердца.

– Ну что за безобразие! – возмущалась Скорнякова, глотая слюнки. – Вы меня как гоголевского городничего задариваете! С чем пирожки? Только попробую…

Я еще раз внимательно осмотрел комнату, ища тараканов: ни одного. Ладно! Подождем! Положив в карман сорок копеек, я спустился во двор. Под навесом как обычно дежурил наш сторож дядя Гриша, трясущийся так, словно к нему подключили провода высокого напряжения. Контузия. Во время войны он был моряком, упал за борт, снесенный взрывной волной, чудом спасся из ледяной воды и до сих пор ходит в черном бушлате, расклешенных брюках и тельняшке.

– Г-г-г-у-у-л-л-л-лять? – спросил он.

– Ага.

– Д-д-д-д-о-ж-ж б-б-б-у-д-д-е-е-т…

– Не сахарный – не размокну!

Я постоял под навесом, озираясь по сторонам и прикидывая, куда бы направиться со двора. Места знакомые, здесь я вырос, знаю каждую выбоину в асфальте, каждую завитушку карниза. Но иногда бывает так, что вдруг ты почему-то смотришь на привычное, словно впервые – на новенького. И тогда становится ясно, что совсем не знаешь дома, в котором живешь…

Парадный вход в наше общежитие напоминает древнегреческий портик, но не из мрамора, а из чугуна – литье, старинное, узорное, с прорезями. Спереди, под коньком, виден затейливый вензель из трех переплетенных букв «НТК». Говорят, это – инициалы бывшего хозяина, он сбежал от революции за границу, спрятав все свое золото у нас на чердаке, но пока никто еще не нашел, как это случилось в фильме «На графских развалинах». А вот когда в прошлом году ломали остатки сгоревшего дома в Налесном переулке, в стене обнаружены чугунок с серебряными монетами. Клад тут же забрали в пользу государства, а крановщику, шарахнувшему по стене чугунным ядром, пообещали премию. И вроде бы заплатили, хватило аж на мотоцикл с коляской. А вот Тимофеич усмехается, сомневаясь: мол, почему тогда стихушничал и не проставился? Шиш ему дали, а не двадцать пять процентов!

Раньше за общежитием расстилался парк с прудом, но потом там построили Маргариновый завод. Жалко, конечно, природу… А что делать? Это теперь зайдешь в гастроном – и вот, пожалуйста: позади прилавка на специальном алюминиевом столе высятся три куба, каждый размером с коробку от радиолы, два желтых, это соленое и несоленое масло, и третий куб – темно-коричневый – шоколадное! А после революции и Гражданской войны масла в стране не хватало даже детям, потому-то и построили Маргариновый завод. Лида говорит: специалистов из самой Америки вызывали, так как они там первыми додумались мазать на хлеб маргарин – дешево и сердито!