Юрий Поляков - Совдетство

– Богачи-то у них наверняка коровье маслице жрут! – усмехается Тимофеич.

– Конечно, – соглашается маман. – А у нас масло доступно каждому!

– Зачем же вы тогда свою замазку херачите?

– Для разнообразия. Должен быть широкий выбор. Может, человек экономит – на машину копит? Поест пару лет маргарин, потом пойдет в Гавриков переулок и купит «Победу».

– Ну разве что так, если не окочурится от вашего питания…

– У нас все по ГОСТу!

– Оно и видно…

Общежитие отгорожено от завода высоким кирпичным забором, а дальний угол двора доверху завален пустыми ящиками, в них привозят в столовую банки и бутылки. Если вскарабкаться по ящикам, то можно увидеть весь завод. Между плоскими корпусами к небу поднимаются вперемежку дымящиеся трубы и огромные черные липы, оставшиеся от прежнего парка. Между клумбой и заводоуправлением уместилась доска почета, там во втором ряду справа есть фотография Лиды, застывшей в строгом недоумении. От главного конвейера к складу и обратно по узкому асфальту снуют бесшумные электрокары с коробками. Водители, щелкая рычагами управления, стоят впереди на специальной приступочке спиной к грузу, напоминая издали древнегреческих кентавров.

Двор у нас узкий и тесный, два автомобиля не разъедутся, он весь каменный и заасфальтированный – ни клочка открытой земли, ни единого кустика, только из трещин выбиваются зеленые лохмы травы и тонкие «огуречики» подорожника. Про железные ворота и калитку я уже, кажется, говорил. При царе их на ночь запирали от воров и бандитов. Алексевна рассказывала, что сильно припозднившихся квартирантов пускал домой, поднимаясь с постели, дворник, днем работавший швейцаром. Не бесплатно, конечно, и накопил он в конце концов столько, что купил себе избу в деревне, лошадь с телегой и корову.

Теперь воров и бандитов почти всех выловили, но ворота на ночь все равно запирают на всякий случай, а вот калитка открыта в любое время суток. Дядя Гриша пытался восстановить старорежимные порядки, стал вечером задвигать засов, но мужики ему быстро объяснили: такими фокусами с калиткой он себе заработает в лучшем случае товарищеский суд.

В углу на ящиках устроились две немолодые работницы столовой. Засучив рукава когда-то белых халатов, они чистили картошку, брали из большого короба темные бугристы клубни, и буквально через минуту белые, чистые картофелины улетали, булькнув, в алюминиевый бак с водой. В пионерском лагере мне приходилось дежурить на кухне, и я-то знаю, как трудно вот так – быстро и гладко оскоблить клубень. Особенно здорово управлялась та, что постарше, у нее на руке синела пороховая наколка: роза на стебле с острыми шипами. Тетка очищала картошку как бы одним неотрывным движением, и узкая лента кожуры, быстро удлиняясь, падала в подставленный ящик для очисток.

– З-з-з-з-е-ч-ч-ч-к-к-а, – доверительно сообщил мне дядя Гриша.

Вдруг «зечка» ловко крутанула в пальцах нож, как в фильме «Дело пестрых», и воткнула его в гору нечищенной картошки, достала из кармана пачку «Беломора», протянула напарнице, потом закурила сама. Ну, вот опять… Просто какое-то бедствие! И хотя на мне были не предательские треники, а плотные техасы, я стремглав выбежал за ворота от греха подальше, как любит говорить бабушка Маня.

– Д-д-д-о-ж-ж-ж б-б-б-у-у-д-д-д-е-т! – повторил вдогонку дядя Гриша.

Несмотря на понедельник, наш Балакиревский переулок (взрослые упорно говорят: «Рыкунов») был пуст, если не считать пары прохожих и грузовика, выезжавшего из хладокомбината. Душный летний ветерок отдавал бензином и тополиной горечью. В небе светило доброе августовское солнце, но над Спартаковской площадью в самом деле висела темно-синяя туча, а в воздухе появился металлический привкус – верный признак скорого ливня. Я еще раз огляделся: никого. Делать решительно нечего.

О, если бы сейчас был июнь, я бы нашел себе занятие! В это время цветут тополя, и асфальт, как снегом, покрыт толстым слоем пуха, но особенно много его скапливается вдоль тротуарного бордюра. Если поднести спичку, огненный ручеек, вспыхнув, уносится аж до Бакунинской улицы. А если на асфальте остались масляные лужицы, натекшие из прохудившихся машин, то они еще долго потом горят низким голубым пламенем, как конфорки на плите. Но это – дело опасное: не дай бог рядом окажется участковый на мотоцикле – точно заберет в детскую комнату милиции, как моего одноклассника Кольку Виноградова, за которым потом мать с ремнем гонялась по всему Центросоюзному переулку и кричала страшным голосом: «В колонию захотел, сволочь, как отец!» Раньше Колька уверял, будто его папа – полярник, он на пять лет отправился дрейфовать на льдине и обещал привезти сыну настоящий моржовый клык.

Никого! Скучно без коллектива, особенно после людного пионерского лагеря, где нет ни одной свободной минуты: то футбол, то КВН, то конкурс отрядной песни, то «Зарница», то поход на речку Рожайку, то секретная почта с девчонками, то вылазка на дачные участки за клубникой…

Оставалось одно – наугад прошвырнуться по переулку в надежде встретить знакомых ребят. Вдруг кто-то тоже приехал на пересменок или вообще остался в Москве, сидит дома, бродит, изнывая от одиночества, по Ойкумене или томится в городском пионерском лагере, в саду имени Баумана, как и я в позапрошлом году.

Первым делом я решил наведаться в соседний Жидовский двор, там живет мой друг и одноклассник Петька Кузнецов, но не в самом четырехэтажном длинном доме, а сбоку, в бараке. Взрослым это название очень не нравится, хотя они сами его, между прочим, и придумали. Однажды я выбежал из комнаты, летя к друзьям, уже гонявшим шайбу по ледяной мостовой между сугробами: вечерами машин в нашем переулке почти не бывает. Лида громко спросила вдогонку, где меня в случае чего искать, и я из коридора гаркнул на пол-общежития:

– В Жидовском дворе!

По лестнице как раз поднимался дядя Коля в черной телогрейке, накинутой на синий халат. Он удивленно посмотрел на меня, поманил пальцем и тише обычного произнес:

– Юрочка, не надо говорить таких слов, а тем более – кричать!

– Почему? Я же не виноват, что его так все называют…

– Во-первых, не все. Во-вторых, кто-то может обидеться. А людей обижать нехорошо.

– Кто обидится?

– Ты сам прекрасно знаешь – кто. Ты же обидишься, если тебя назовут, допустим, «кацапом».

– Не обижусь.

– Не спорь! Когда я был в твоем возрасте, за такие слова можно было в тюрьму попасть, а то и похуже…

– За какие слова? – оторопел я.

– За эти самые… – Он снова понизил голос.

– Не может быть!

– Может. У меня друга за это посадили. Поссорился с соседом и ляпнул сдуру.

– А как же его тогда называть?

– Да как угодно… Мало ли хороших имен… Например… например… «Двор напротив». Или еще как-нибудь.