Анна Исакова - Ах, эта черная луна!

Он встал, поправил рубашку, обул ботинки, надел пиджак и вышел в гостиную. Гости начали собираться. Накрывать на стол у Геца полагалось при гостях. Делали это дети.

Жутко важная Адина в белом фартуке носилась от буфета к столу и обратно. Она снова и снова проверяла, как лежат вилки, правильной ли стороной обращены к ним ножи и хорошо ли протерты фужеры.

Адинка подрастала и превращалась в хорошенькую барышню. «Этакий рыжий чертенок, в завитушках, вопросительных знаках и персиках», — подумал Юцер. Слово «персики» его смутило, и он перевел взгляд на Чока.

Чок тоже подрос, но в юношу еще не превратился. У него была хорошая круглая мордашка, которую рыжие волосы и веснушки не украшали и не портили. Лицо Чока всегда выражало смесь внимания с озабоченностью, а в глазах бродила недодуманная мысль, которую он постоянно откладывал на потом. В данный момент мальчик был сосредоточен на салфетках. Он складывал их особым образом, так, чтобы салфетка парусом вздулась на тарелке. Когда концы салфетки не хотели сходиться в правильном направлении, на лбу Чока вздувалась жилка и по ней стекала капелька пота.

Возле Чока вертелась Любовь. Когда Юцер перевел взгляд на дочь, на лице его возникла бессмысленная улыбка. Любови было всего пять лет, но она уже была так хороша, что взгляды прилипали к ней со всех сторон. Она шла по миру, окруженная роем улыбок, таких же бессмысленных, как улыбка Юцера.

Неважно, какими именно были или казались ее ротик, глазки, щечки, носик и кудряшки. В этих деталях не было большого изъяна, они были ладно пригнаны друг к другу и не вызывали нареканий. Дело было совсем в ином. Любовь держала мир в руке, как яблоко, а потому он ей принадлежал. Вместе со всеми людьми, собаками, кошками и цветами. Потому люди улыбались ей, собаки и кошки терлись о ее ноги, а цветы в ее руках не вяли. Мали отметила эту особенность и всегда заставляла Любовь нести цветы в гости или держать их в руках, пока Мали наливала в вазы воду.

А Юцер любовался дочерью с особо изощренным чувством: девочка была частью его самого, и он каждодневно старался эту свою часть в ней увеличить и выпятить. Да, Юцер лепил в дочери свою мечту, свою Галатею. Но разве мечта — не часть человека? Несомненно, часть, и даже главная из всех частей.

Оторвав наконец взгляд от крутившейся между Адиной, Чоком и гостями Любови, Юцер перевел его на лицо жены, стоявшей поодаль. Мали тоже смотрела на дочь и улыбалась. В ее улыбке, как ни странно, Юцер уловил легкую примесь беспокойства и горечи. «Надо поговорить об этом», — подумал Юцер и, обведя взором присутствующих, с удивлением воззрился на Чока. Мальчик закончил возню с салфеткми. Взгляд его был обращен на Любовь. Это был совершенно созревший мужской взгляд. Чок изнывал от любви. Юцеру стало беспокойно. «Что ж, подумал он, — надо будет обратить внимание на этого мальчика. В нынешней жизни найти ей пару будет нелегко. Возможно, следует все заранее подготовить».

Тем временем София заняла гостей рассказом о Ваське. Когда София была в ударе, она говорила так живо и страстно, что энергия слов вполне заменяла энергию мысли. Повесть о том, как ее кот Васька пренебрег свежей рыбой в пользу котлеты, утащенной со стола, превратился в новеллу Мериме. На Ваську было жутко смотреть, в нем проступал Локис.

Гойцманы жили в первом этаже очаровательного особнячка в самом центре города. Поначалу им принадлежал весь дом, но как и предсказал проницательный Юцер, с верхним этажом вскоре пришлось расстаться. Юцеру удалось вмешаться, и вселили туда не чужих людей, а старых знакомых Геца.

Доктор Аарон Меирович и его жена Вера жили до войны в Париже. У них была дочь Дита. «Похожая на вашу Любовь», — говорила Вера и смахивала слезу.

Доктор Меирович с женой приехали перед самой войной в родные места, чтобы увезти с собой в Париж старую мадам Меирович. Дита осталась с няней. Через несколько дней после их приезда Литва стала советской. Доктор Меирович начал хлопотать о возвращении в Париж, но его не выпускали. Потом пришли немцы. Потом было гетто. Меирович бежал, попал в лес к партизанам и выжил. А Вера оказалась в концлагере. Дита выросла на чьих-то чужих руках. Они ее больше не видели.

Похожую историю можно было услышать почти за каждым праздничным столом в этом городе, где собирались евреи. Приехали перед самой войной — не из Парижа, так из Брюсселя или Тель-Авива. Не за матерью, сестрой и братом, так за женой, любимой или неизвестно зачем. Попали не в гетто, так в эвакуацию, не в партизаны, так в советскую армию. Дочь не осталась в Париже, так ее убили, она умерла от тифа или пропала. Не было семьи, где бы нечто подобное не произошло. Но вторая часть приключений Меировичей была непонятной, и даже странной.

Веру Меирович освободили из концлагеря английские солдаты. Она могла ехать куда ей угодно, и естественно было бы думать, что Вера поедет в Париж. Но она решила вернуться не к дочери, а к мужу. В том, конечно, случае, если он остался жив. А в ином случае Вера возвращалась никуда и ни к кому.

В сущности, так и получилось. На границе толпу освобожденных лагерников окружили солдаты и повели в неизвестном направлении. До Лены их не довезли. Подержали где-то на Урале год и отпустили. Вера села в поезд без билета, ее провезли под юбками, лавками и тюками сердобольные тетки-мешочницы. Она сошла на перрон и растерянно оглянулась. Идти ей было некуда. Она медленно скользила взглядом по малознакомому пейзажу. Вера бывала в этом городе, но никогда в нем не жила и знала его плохо. Что-то притягивало взгляд («как щипцами», — говорила Вера, а Мали тихонько поправляла: «как магнитом»). Наконец, она поняла, что это было. Неподалеку от Веры стоял высокий мужчина в потрепанной шинели. Это был Аарон Меирович, который пришел на вокзал встречать свою боевую подругу Надю Лукашенко. Однако Меирович вернулся домой, в свою новую квартиру, расположенную во втором этаже особняка, который нашел Гец, не с Надей, а с Верой, чем очень обрадовал Софию, поскольку с Верой она была некогда шапочно знакома, а с Надей не хотела знакомиться вообще.

София считала, что Вера подходит к ее стилю жизни больше, чем какая-то Надя, хотя, что это будет за стиль, тогда было еще не понятно. Если для кого-нибудь все еще загадка, почему это Софию должно было занимать, кто станет или останется женой Аарона Меировича, скажем, что происходило это по двум причинам. Во-первых, София страдала обостренным чувством справедливости, согласно которой не Надя Лукашенко, прикрывшая собой Меировича на какой-то переправе в Брестских лесах, а именно Вера, пожертвовавшая ради него не только дочерью, но и Парижем, должна была оставаться его женой, потому что жен не меняют на переправе. А во-вторых, у нее был прямой интерес, чтобы ее соседкой была не Надя, с которой у нее вообще не было ничего общего, а Вера, с которой у Софии было, правда, мало общего в прежней жизни, но… но поскольку прежняя жизнь — это уже нечто общее, из этого общего можно было начать строить отношения в жизни нынешней.