Анна Исакова - Ах, эта черная луна!

— Возможно, я действительно живу во сне, — после короткого молчания сказал Юцер, — но это хороший сон. А вы живете в кошмаре, и, как и раньше, получаете от него удовольствие. Я не стану увеличивать это удовольствие своими придирками. Однако помните: если вы протянете свою костлявую руку к Любови, я вас прикончу. А я достаточно знаю о вас и ваших делах, чтобы запрятать вас в клетку на всю оставшуюся жизнь. Кстати, рассказали ли вы… моей несчастной жене, как вам удалось шантажом и обманом, и более того, подлогом отобрать дачу у бедной вдовы вашего кузена? Или вы наплели ей с три короба про бриллианты и прочие сокровища вашего загадочного острова?

— Бриллианты пришлись кстати, — сухо ответила Натали и ушла.

Она шла спокойно и даже величественно, но ее походка была лишена привычной грациозности.

— Так-то, — усмехнулся Юцер, — так будет лучше.

Он снова попытался представить себе озеро и катафалк, но видел только клумбу с гортензией, а за ней памятник вождю пролетариата с рукой, указующей на здание КГБ. Встав со скамейки, Юцер поплелся к Гецу. Его друг был сломлен смертью Мали не меньше, чем Юцер. Гец искал вину в себе, находил ее, ужасался и погружался во все более глубокое отчаяние. Тайное стало выпирать из всех углов. София забилась в угол и ворочала глазами, как испуганная курица, а порой начинала клохтать и бить крыльями по земле, поднимая в доме душную пыль. С этим надо было покончить.

— Я добился признания от Натали, — сказал Юцер Гецу. — Она знала все слабые точки Малиной психики и ударила по всем клавишам разом.

— Зачем? — растерянно спросил Гец.

— Чтобы отомстить мне, всем нам, за жизнь, прожитую не так ужасно, как ее жизнь. За все, что ей пришлось перенести. Ты должен это понимать. Она наврала Мали черт-те чего, оговорила всех вокруг, вогнала ее в тоску, а ты и сам знаешь, как субтильна была психика покойной к концу зимы.

— Ты напоминаешь мне, что у нее были депрессивные состояния? Я это помню. Я должен был быть начеку.

— Ничего ты не был должен. Мы все были должны… Я не знаю, кто кому и что был должен! Смерть — легкий выбор в безумии нашего существования!

— Ты обвиняешь ее?

— Я никого не обвиняю. Я хочу покончить с обвинениями. Я хочу просить у тебя милости: дай мне скорбеть спокойно о женщине, которую я любил. Может быть, меньше, чем она того заслуживала, возможно, меньше, чем любил ее ты, вероятно, не так, как надо, но любил! Отпусти меня, отпусти себя, дай нам всем передышку, Гец! Дай ей уйти. С этим уже ничего нельзя поделать.

— Так ты знал? — напряженным голосом спросил Гец.

— О ваших отношениях? Разумеется. Я увел ее у тебя, Гец, сам того не желая и не прилагая никаких усилий, но, тем не менее, я постоянно чувствовал себя виноватым. В маленьком среднеазиатском городке дела начали складываться так, что я решил уйти и дать вам свободу выбора. Но почему-то вы не захотели ею воспользоваться. Возможно, потому что Любовь все-таки моя дочь.

— У тебя были сомнения?

— А у тебя их не было?

Гец повесил голову.

— Вот-вот. Но теперь мы уже никогда не узнаем правду, — усмехнулся Юцер, — а потому она останется моей дочерью, образом прекрасной дамы, моей Афродитой. Разве не так должна выглядеть любовь?

— Ты вырастил ее избалованной, капризной, коварной, в чем-то жестокой и слишком самостоятельной. Мали из-за этого очень переживала.

Гец пробормотал эту фразу, стараясь поскорее избавиться от длинного набора нелестных слов. К его удивлению, Юцер не обиделся, а напротив, вдохновился.

— А! — сказал он. — Разве любви приписывают иные качества? Но я не стремился вырастить в ней те или иные свойства. Я даже думаю, что это невозможно: вложить в человека одни свойства и безболезненно изъять другие. Можно подавить, выполоть, разрушить, уничтожить. Этого я действительно не делал. И знаешь, что: красота сама пробивает себе дорогу известными ей путями. Приобретает шипы и яды, потому что слишком много рук тянется к ней, чтобы сорвать, измять, испортить. Тебе так не кажется?

— Возможно, — вздохнул Гец.

— Вот видишь. А как я могу ее защитить? Она должна делать это сама, по собственному разумению. И все же странно, что у Любови пепельные волосы. В моей семье такого цвета волос не было, и в Малиной тоже. Такой цвет волос был у твой матери, Гец. Не смешно ли?! А глаза у нее мои. И подбородок мой, с ямочкой. Все остальное — от Мали. Но рост — твой. Бывает ли так, чтобы ребенок родился сразу от двух отцов? Ты должен это знать, Гец.

— Не бывает, — твердо отрубил Гец.

Ему тоже хотелось скорее покончить с неприятным разговором.

— Любовь — твоя дочь, — сказал он почти грубо. — Я говорил об этом с Мали и знаю наверняка.

— Тем лучше, — рассмеялся Юцер. — Я все равно не собирался от нее отказываться. Попроси у Софии накрыть на стол. Я страшно голоден. В доме есть только еда, которую принесли сердобольные соседки. Она ужасна. Когда узнаешь, чем кормят одутловатых лысых немолодых мужчин их преданные жены, начинаешь понимать, почему эти мужчины выглядят столь неудовлетворенными.

— Значит, с Мали покончено? — спросил Гец с надрывом. — Ты стряхнул ее память с пальцев, спрятал воспоминания в комод и выбросил ключ?

— А это уже моя забота, — неприязненно ответил Юцер. — И тебе до этого нет и не может быть никакого дела.

Чок удивился, увидев Любовь на пляже. Мали похоронили всего неделю назад. Любови полагалось сидеть дома в слезах. Она и сидела. Чок заходил к ней утром, принес суп и котлеты, хотел остаться на весь день, но Любовь вдруг разрыдалась, потом приняла какие-то капли и пошла прилечь. Она попросила Чока уйти и вернуться вечером. Чок пошел на пляж немного развлечься. Возможно, он бы не заметил Любовь, поскольку играл в шахматы. Но Ося Мишкин бросил ему на ходу, толкнув ногой доску: «Твоя Любовь изменяет тебе с уголовником. Что будем делать, товарищ юрист?».

Чок не выносил Мишкина. И не выносил хамства. А удар ногой по шахматной доске, на которой разыгрывалась партия, был хамством в высокой степени. Поэтому Чок вскочил, намереваясь нанести товарищу по факультету легкие телесные повреждения. Его действия, несомненно, считались бы оправданными в той общественной среде, которая загорала, развалясь на скомканных старых простынях и полотенцах, на краю небольшой, но живописной речки, катившей свои не быстрые и не медленные воды среди зеленых полей и неспелых еще хлебов под сенью небольших сосновых рощиц и больших хвойно-лиственных массивов. Однако, вскочив, Чок замер, что позволило Оське Мишкину косолапо и неторопливо пройти мимо него к ларьку с бутербродами, мороженым и легкими напитками. А замер Чок потому, что взгляд его упал на лужайку с пролысинами в траве, на которой молодые люди играли в волейбол без сетки.