Али Смит - Лето

Тишина.

Все в зале – в шоке.

Потом все закричали, засмеялись – сердитые, довольные. Все одновременно.

Сам Дэниэл почувствовал, что дышал полной грудью впервые за… он не знал сколько. С тех пор как их арестовали? За много лет, почти десять? С того времени, как дни стали кошмарными?

Все в лагере знают, что творчество Курта высмеивал сам Гитлер.

Если мы когда-нибудь выберемся отсюда, и выберемся живыми, а не мертвыми, – сказал Сириль, слушая как-то вечером лай в сумерках, – я куплю собаку и назову ее Куртом. Лай Курта приносит реальную пользу. Когда тот старикашка из соседней с нами комнаты просыпается и кричит: «Помогите, меня убивают», я говорю самому себе или говорю Целю: «Засыпай обратно, ведь это просто кто-то лает в ответ на лай таксы Курта».

Курт очень крепко держит руку Дэниэла обеими руками.

Я чувствую себя везучим и счастливым, что с тобой познакомился, – говорит он. – Ты – человек, которому всегда сопутствуют везение и удача.

Он пожимает Дэниэлу руку.

Теперь я пожал юношескую руку удачливого везения, – говорит Курт. – Теперь я уцелею в этой войне. Да ты еще и в столовой работаешь. Потому-то я и захотел с тобой познакомиться. У меня есть просьба.

Он ведет Дэниэла наверх – показать свою мастерскую.

Курт работает над коллажем. Кажется, будто он сделан из радужного кружева.

Дэниэл видит, что он из рыбьей чешуи.

В комнате странный запах – резкий, сладкий. Тогда Дэниэл вспоминает ходившую по лагерю сплетню о том, как Курт опрокинул свой ночной горшок и запаниковал, что многодневное содержимое горшка просочится сквозь половицы в комнату внизу и тогда у Курта отберут мастерскую.

(Ходит слух, что Курт сорвал с себя одежду, чтобы вытереть пол.

А затем надел все на себя обратно, – говорит Сириль.)

По всей комнате, на отломанных кусках дерева и даже на сломанных ножках старого фортепьяно, расставлены зеленовато-голубые изваяния голов, зверей, неопределенных фигур. Они шишкастые, шершавые на вид. В них есть что-то странно знакомое.

Курт спрашивает Дэниэла, не трудно ли ему будет откладывать и передавать из столовой или со склада все, что никто не хочет использовать, или есть, вещи, которые зачастую выбрасывают. Пустые пачки из-под сигарет или зубной пасты, шоколадные обертки. Сгнившие капустные листья. А еще Курту позарез нужна любая недоеденная каша, если Дэниэл вдруг наткнется на нее в мусорном баке после завтрака.

Тогда-то Дэниэл замечает, что скульптуры сделаны из затвердевшей каши и что каша, из которой они сделаны, так заплесневела, что на каждой скульптуре растут зеленые волосы.

Эти скульптуры живые, – говорит он.

Курт хмурится.

Нет похвалы выше, – говорит он.

Его хмурый взгляд сродни улыбке.

Дэниэл открывает глаза.

Вы прошли через войны, – говорит соседская дочь.

Ее рука лежит у него на плече.

Вы метались, ворочались и звали, – говорит она.

Она принесла ему на подносе суп.

Да, – говорит он. – Вообще-то, да.

Где вы были? – говорит она. – Что вам снилось?

Я гулял по городу Дугласу, – говорит Дэниэл. – Все мы. Мы шли в «Синематограф», и охранник, который был с нами, дал мне поносить свое ружье, потому что устал.

Значит, во сне вы могли убежать, – говорит она. – У вас же было ружье. Вы могли навести ружье на этого охранника и быстро смыться.

Дэниэл смеется.

Это был не сон, – говорит он. – Это реальный случай. Да и куда бежать? Только фашисты пытались сбежать.

Он кладет ложку на поднос.

Потом я встретил мистера Ульмана на Черинг-Кросс-Роуд. Мы поздоровались, пожали друг другу руки: как дела? Затем после этого – что еще сказать? Нечего сказать. Потому я показал рукой на книжный магазин. Сказал, я слышал, вышла ваша книга рисунков, что вы делали в Хатчинсоне, хотя сам пока ее не видел, но жду с нетерпением.

Он рассмеялся.

С нетерпением, – сказал он. – Пустые слова. Все ждали с таким нетерпением, что никто даже не купил эту книгу. Никто больше не хотел ничего про войну. Когда книга была опубликована, никто ее не захотел.

Я должен вам три листа хорошей бумаги, – сказал я.

Я списываю ваш долг, – сказал он.

Мы жизнерадостно попрощались.

Я никогда его больше не видел.

Но я увидел экземпляр его книги много лет спустя, после его смерти, я увидел все рисунки, некоторые я видел раньше и запомнил – запомнил так, словно кто-то вырезал их у меня в мозгу, и эта маленькая девочка с шариком на картинках, дочь, новорожденный ребенок, она продолжает идти сквозь ад, до самого конца книги, и на последних страницах она…

Дэниэл начинает смеяться

…вот что она делает, она хватает за подол, ну знаешь, того, что носят попы…

Э… ряса? – говорит соседская дочь.

Да, именно, ряса, и опрокидывает исполинского попа, вместо креста у него свастика, она хватает его за край рясы и просто опрокидывает его, и все дела. Потом она становится, подняв одну ногу над землей, точно цирковая танцовщица или акробатка, подбоченившись, и балансирует на его громадном животе, а ее шарик парит высоко в небе.

Жалко, не успел рассказать мистеру Ульману, что увидел это, и поблагодарить его.

А еще вы сказали, что ходили во сне в кинотеатр? – говорит соседская дочь.

О, это был не сон. Мы ходили в реальной жизни, – говорит он. – Нас повели. Два охранника. Нас четыреста человек. Как-то в ноябре. Синематограф. У него был псевдотюдоровский фасад. Очень симпатичный. «Великий диктатор». Чаплин-цирюльник влюблен в привлекательную девушку. Девушка – тезка моей сестры. Это было что-то с чем-то – так вот изобразить Гитлера. А дома в лагере в тот вечер был концерт. Кажется, Шуберт.

Не очень-то похоже на тюрьму, – говорит она.

Тюрьма есть тюрьма, – говорит он. – Чем бы ты ни заполнял время.

Он доедает суп.

Спасибо, – говорит он. – Ты такая добрая.

Для вас всегда пожалуйста, – говорит она.

Она помогает ему перебраться в кровать, где он отдыхает после обеда.

И еще, мистер Глюк, – говорит она. – Можно просто спросить? Вы сказали, у вас есть… была… сестра?

Да, – говорит он.

Больше он ничего не говорит.

Я разбужу вас перед тем, как прибудут люди, – говорит она.

Люди, – говорит он.

Люди, которые приедут к вам сегодня в гости, – говорит она. – Мужчина. Вы знали его мать. Помните?

Дэниэл качает головой.

Ах да, – говорит он.

Она идет задернуть шторы на застекленных дверях.

Давай оставим их открытыми, – говорит он. – Сегодня на улице хороший свет.

Она снова их отдергивает.

Спасибо, – говорит он.

Он закрывает глаза.

Ему семнадцать. Сестре двенадцать – совсем ребенок. Они в гостиной берлинской квартиры, он приехал на лето, они свешиваются бок о бок из большого открытого окна, упираясь локтями в подоконник, и оба наблюдают за послеобеденным уличным движением внизу.