Али Смит - Лето

Корабль, куча людей, страдающих морской болезнью, лежат на палубе и друг на друге и беззвучно стонут.

Кадр с человеком, который перегнулся через борт корабля и скрючивается, будто его рвет через борт. Да нет, это Чаплин, и его не рвет: он ловил и поймал живую рыбу, которую, поворачиваясь, показывает им обоим с сияющей улыбкой.

Ханна засмеялась.

Она убрала с глаз руки.

Она смеялась без удержу, когда люди по всему кораблю, которые прикидывались, будто страдают морской болезнью, услышали обеденный звонок и помчались к столовой, чтобы опередить остальных.

Она смеялась, когда пассажиры прибыли в Америку и Чаплин пнул в зад официозного таможенника, который огородил их всех веревкой.

Появилась надпись на английском. «Позже – голодный и нищий».

(Так захватывающе было видеть другой язык.)

Нищий – то же, что и нижний? – сказала Ханна.

Нет, – сказал брат. – Это значит, денег не осталось.

Ханна заучила. Нищий. Нищий.

После этого Чаплин с его милым белым лицом на стене спальни Ханны (усики, которые ушлый Гитлер скопировал, будто намекая, что сам он безобидный, и пытаясь внушить любовь миллионам во всем мире, включая те миллионы, что зарабатывает Чаплин) находит на американской улице доллар. Затем он находит Эдну, девушку, в которую влюбился и к которой сочувственно отнесся на корабле. Они обедают в ресторане. Но комичный сюжет вращается вокруг того, настоящие он нашел деньги или нет, деньги, разумеется, не настоящие, и Чаплину нечем заплатить за еду. Официант – изверг, а не человек – имеет привычку избивать людей до полусмерти, если они не могут заплатить.

Но какому-то художнику в ресторане их лица кажутся замечательными и очень выразительными, символизирующими его время.

Он хочет, чтобы они ему позировали.

Платит авансом.

Счастливая развязка под проливным дождем.

Ее брат знал, что она любит Чаплина.

Где ты достал свой синематограф? – сказала она.

В фотомагазине. Пришлось принести его сюда, и нужно отнести завтра обратно. Чаплин – это не все, что есть в сегодняшней афише, – сказал он. – У меня здесь еще одно маленькое чудо.

Он прокрутил фильм с Чаплином через проектор обратно – задом наперед тоже было смешно, но совершенно иначе. Когда конец пленки выскочил и продолжил крутиться, даже это было немного волнующим.

Брат выключил проектор, заменил пленку, снова включил квадрат внутреннего солнечного/лунного света (в этот раз ее глазам было совсем не больно) и заправил пленку в катушку.

В этот раз на пленке было еще больше царапин, будто она из какого-то другого века. Так оно и было.

В комнате, заставленной статуями типа римских, похожей на галерею или мастерскую художника, мужчина высекает статую, которая даже не статуя, а просто рисунок светской дамы или богини с кувшином и чашкой в руках.

Затем рисунок превращается в реальную женщину. Она предлагает художнику выпить из своего кувшина и чашки, но тот так потрясен, что отказывается, поэтому женщина сходит с пьедестала и идет через всю комнату к пьедесталу на другой стороне, где принимает позу с арфой на коленях и начинает на ней играть. Художник подходит обнять женщину, но та растворяется в воздухе, а он валится с ног. Богиня появляется у него за спиной. Он снова идет ее схватить, но она превращается… в тюрбан!

Тюрбан – размером с маленького ребенка. Он самостоятельно ходит по комнате.

Художник ловит тюрбан и поднимает его, ставит на один из пьедесталов. Но живая статуя появляется вновь. Художник бежит стиснуть ее в объятиях. Она исчезает, прогуливается по комнате, взбирается на первый пьедестал (маленький ходячий тюрбан тоже исчез) и снова становится не чем иным, как рисунком. Художник хватается за голову и падает на пол своей галереи.

Ханна рассмеялась. Она захлопала в ладоши.

Зависть художника к музе, – сказала она.

К чему? – сказал Дэниэл.

Это переделка истории про Пигмалиона, – сказала он.

Ой, – сказал он.

В данном случае и муза, и произведение искусства перехудожничали художника, – сказала Ханна.

Но тебе понравилось? – сказал Дэниэл.

Очень, – сказала она.

Он прокрутил пленку задом наперед, выдернул проектор из розетки.

Теперь он лежал в темноте в ногах ее кровати и рассказывал, что мистер Виртц из фотомагазина рассказал ему о режиссере раннего кино, который снял фильм с исчезающей статуей.

Однажды он снимал на улице в Париже, – сказал Дэниэл, – и в камере что-то заело, пленку заело, и аппарат перестал работать, поэтому режиссер раскрыл коробку, все исправил и начал снимать снова. А когда добрался домой и посмотрел фильм, который снял, у него на глазах автобус, переполненный пассажирами, вдруг превратился в катафалк, люди на улице исчезли, лошади попросту исчезли и появились новые люди, которых там раньше не было, мужчины превратились в женщин, женщины превратились в мужчин, люди превратились в лошадей, лошади – в людей. И режиссер подумал: «Я нашел способ не только фиксировать и записывать время, но и заклинать при помощи времени».

Что-то будит Ханну.

Женщина, сидящая рядом с ней в поезде, подтолкнула ее локтем.

(АЛЬБЕР Адриенна, белошвейка.)

Поезд прибыл. Все выходят.

Это недалеко от границы, так что проверки здесь беспорядочные. Отлично.

Ханна молча прощается со спиной мужчины, который на миг показался ей немного похожим на брата.

Она выбирает бедно одетую старуху с кучей мешков и пустой плетеной коробкой, в каких держат кур, и становится прямо за старухой.

Моя мать больна… Я не знаю… Та женщина, которую вы только что пропустили, она моя провожатая, ее прислала моя тетка, чтобы встретила меня на станции, я приехала из Лиона и не знаю этого города, возможно, она не будет меня ждать, она глухая, смотрите, она уходит без меня, а я не знаю, куда идти.

Ханна протягивает руки. Окидывает форму на мужчине своим самым прекрасным сердитым взглядом. Мужчина краснеет, не глядя, возвращает документы и кивком пропускает ее.

Она вдыхает полной грудью, затем выдыхает.

Она ускоряет шаг, словно догоняя старуху. Ханна следует за ней на расстоянии по оживленным улицам к менее оживленным улицам, мимо домов, пока не остается никаких домов – ничего, кроме выдранной травы и высохшей грязи там, где грузовики разворачивались на дороге, на окраину городка, а затем за город, где начинаются поля.

Она видит военный серый цвет и разметку, блокпосты вдоль границы.

Обе идут по нижней дороге между разбросанными там и сям пашнями.

Когда женщина уходит прочь от холмов, Ханна останавливается под деревом, снимают туфлю и заглядывает внутрь, словно ищет камешек. Ханна ждет, пока женщина скроется близ кучки домов.

Сама же отправляется в противоположную сторону вдоль края лужайки.