Вадим Фадин - Хор мальчиков

«Откажет, — понял Свешников. — Не даст денег, подлец».

В прошлый раз Дмитрий Алексеевич шёл на встречу с Распоповым, как на деловое свидание, неспособное ни расстроить, ни обрадовать; тем паче не ожидал он и немедленных неприятностей. Самым трудным тогда казалось решиться на унизительную просьбу; попросить денег — это был уже поступок, а о том, что могло случиться после, он не задумывался, как будто ему стала безразлична собственная участь. Но даже и задумавшись, Свешников вывел бы, что, живя теперь в другой стране и, значит, будучи другим человеком, оградил себя от многих дурных вещей. Ему и в самом деле в тот день ещё ничто не грозило, и Распопов, почувствовав, видимо, его равнодушие, повёл себя странно — так, словно им предстояло договориться, самое большее, о ремонте дачного забора или о покупке покрышек для машины, — и важная встреча завершилась в каких-нибудь полчаса.

Сегодня же, когда то, трудное, было позади — один попросил, а другой не отказал, — Свешников, не зная, как объяснить неурочный вызов, нервничал, подозревая, что партнёр приготовил ему скверный сюрприз — например, усугубил условия займа, придумав неподъёмные проценты. Придя первым, он даже хотел быстренько, до прихода Распопова, выпить для успокоения водки — и не решился, подумав, что будет нехорошо, если тот застанет его за выпивкой в одиночку. Впрочем, он мог бы уже заказать всю еду и питьё на двоих, но, не сговорившись заранее о программе, решительно не знал, что попросить — то ли пару рюмок под кильку с луком, то ли достойный обед для двух персон. Сидеть за пустым столом было неловко, и он встал, пару раз обошёл со скучающим видом тесный зал, будто высматривая знакомых; тут, однако, и для прогулок было не место, и ему пришлось вернуться и заказать себе кофе.

Опоздавший Распопов пришёл, вовсе не запыхавшись, — и всё ж извинился, многословно объяснив задержку, и Дмитрий Алексеевич пропустил объяснение мимо ушей.

— Кофейком балуешься… — неодобрительно кивнул Анатолий на его чашку. — Ты герой: я бы давно уже принял граммов сто, чтобы побежало время.

— Скоро и побежит.

— Что тут за народ?

— Да что нам они? Едят…

Свешников ответил — и запнулся, вдруг поняв, что же ещё и в прошлый раз показалось ему необычным: тут — ели. В его устаревшем представлении — или в памяти — рестораны существовали будто бы лишь для кутежей, то есть разврата или баловства, а буднично обедать в них было уделом командированных и мечтою богемы, и сейчас было странно увидеть, что посетители заказывают не вино, а супы да вторые блюда, словно в их конторах вовсе не было своих столовых (впрочем, он быстро сообразил, что и вправду — не было, а вернее — не стало). Его удивило одно — откуда у этого люда деньги: сам он даже в тучные годы не мог бы позволять себе ресторанные обеды; это лишь сегодня для него, с немецкими марками в кармане, всё казалось дешёвым, и нельзя стало не подумать: «Вот бы с моим тамошним пособием да жить в России», — оттого что, пересчитывая на новую валюту свою прошлогоднюю пенсию, Свешников всякий раз получал в итоге всё какую-то чепуху, сорок, а то и (точного курса он не знал) двадцать марок в месяц.

— Одни едят, а иные берегут фигуру, — напомнил он.

— Скажи-ка, и ты помнишь… Эх, видно, спугнули мы девчонок. Никто больше не бережёт, а я тёмные очки надел…

— Не снимай, не снимай: тебе идёт.

— Идёт или нет, а скрывает безобразие, и на снимках мы получимся так прилично, будто все десять лет просидели за одной партой.

— На каких снимках — никто вроде бы не снимает… А с кем, кстати, ты сидел?

Он помнил лишь, что Распопов обитал где-то на Камчатке; его соседи в задних рядах были одним кружком, а ученики, сидевшие в середине класса и на первых партах, — другим, и эти компании не соперничали, а жили каждая сама по себе. Вместе с тем Свешников понимал, что уже не может доверять памяти, особенно — памяти о настроениях, что он сам и товарищи его, конечно же, были далеко не пай-мальчиками и что нелепо было бы искать в мужской школе благочиния и повальной дружбы всех без разбору; две неравные части их класса даже и теперь, по прошествии лет, ещё не слились в его сознании в единую массу, и было странно, что никто больше, одинаково с ним отдалившись от школы во времени, не видит, уже возвратным взглядом, то же, что он. Напротив, все они, к месту и нет, твердили, что были дружны, как никто, — столько лет…

— Редко же ты оглядывался на Камчатку. Как раз с Кулешом и сидел.

— Царство ему небесное, — выговорил он неловкие на языке, непривычные слова. — Помянём.

— Будем жить, Шандал.

Не поняв, были эти слова пожеланием или внезапным открытием, Дмитрий Алексеевич немедленно обратил их в тост, благо спиртное принесли раньше закусок.

— А ты, я помню верно, сидел с Кимом Юниным, — вернулся к своему Распопов.

— С кем только я не сидел… В первых классах — с Бун-чиком, потом — с Волошиным, с Вечесловым, напоследок — с Юниным.

Распопов не держал, конечно, в памяти этих перемещений, и Дмитрий Алексеевич повторил: да, последние два года — с Кимом, и они стали хорошими приятелями, оттого что с кем сидишь, с тем и дружишь…

— С кем сидишь!.. Видать, не в одиночной камере…

Свешников сказал, что да, были приятелями, но вся дружба рухнула, едва их развели разные вузы, в сущности — непохожие миры, которым не было нужды соприкасаться; в школе, перед выпуском, юношам даже не приходило в голову, что можно или что славно было б и дальше учиться вместе. Спустя много лет («Нет — все-все годы, вся жизнь прошла») они встретились неблизкими людьми.

— Глупо, но мне со дня прошлого нашего сбора не даёт покоя новая масть Кима, его белая голова, — со смешком проговорил Дмитрий Алексеевич. — Жаль, что мы не повидались ещё раз: думаю, наваждение прошло бы. А тогда, поверь, я вздрогнул, увидев вместо знакомого парня его негатив. Не удивлюсь, если окажется, что тут не обошлось без чертовщины. Словно он продал душу дьяволу — и всё чёрное в нём стало белым, ну и наоборот, только снаружи этого не видно. Понятно, дело не во внешности, тут гораздо серьёзнее: Юнин мечтал стать писателем — помнишь, как он читал в классе свои стихи? — а теперь я поинтересовался его литературными успехами — и он как будто даже не сразу понял, о чём его спрашивают, а потом лишь фыркнул. Презрительно фыркнул.

— О негативе ты уже говорил недавно в этом же кабаке.

— По другому поводу… Только не торопись, не торопись, я давно усвоил, что за мужским столом любой разговор в конце концов всегда переходит на женщин. Но не с первой же рюмки.

— Давай выпьем по второй, — оживился Анатолий.

— Честно говоря, я собирался поговорить о другом.