Вадим Фадин - Хор мальчиков

— Похоже, на самом деле тебя это не очень волнует, а?

— Меня?.. Живи я лишь на пенсию, эта разница была бы, мягко говоря, обидной. Заранее это мало кого особенно волновало, каждый надеялся на неведомые исключения из правил, но когда всем стукнуло по шестьдесят… Хорошо, что у меня есть и другие источники. А возьми-ка наших отличников: все они в СССР достигли было многого, и я им завидовал, но тут, при новой жизни, встречаю на Арбате Шурика Украева — он ведь и профессор, и доктор наук, и лауреат, — так вот, остановились поболтать, и я слышу, что Лёнька Левинсон написал книжку будто бы о нашем классе и он, Шурик, как раз идёт в книжный магазин, чтобы полистать это самое сочинение. Но — не купить, потому что книги ему — лауреату! — теперь не по карману, и он копейки считает. Вот и машину продал…

— Как и я.

— Ты с собой не равняй: ему-то податься некуда. У нас пенсионеру только и можно, что устроиться сторожем, вот как Бунчик, или торговать возле метро мелочишкой. Никто из них так, как мы сейчас, в кабаке не рассядется — о, знали б они, увидели бы нас — как позавидовали бы!

Свешникова покоробило от этих слов, хотя он и наслаждался тем, как и что им подавали — никаких, впрочем, изысков; им наконец принесли селёдку с разваристой картошкой, подо что немедленно было выпито по второй рюмке, и салаты, самые обычные, однако названные теперь на французский манер — тем и соблазнившие.

— Как раз мне-то и некуда податься, — после долгой паузы проговорил Свешников. — Не далее как нынче утром ни с того ни с сего мне представилось, — я не спал, но увидел именно, как во сне, — что мы с тобой не только обо всём уже договорились, но и дело сделали, и забыли о нём, и я не отдал тебе долг, и меня ищут некие джентльмены в плащах с поднятыми воротниками. Наваждение это, сон этот прошёл, но я до сих пор не могу расстаться с уверенностью, что не вернул деньги — и не верну, за неимением, и мне где-нибудь на Патриарших прудах сунут под рёбра ножичек. Сел на скамеечку — и не встал.

— Э, брат, с тобой стало как-то сложно, — протянул Анатолий, безуспешно пытаясь вытрясти соль из солонки. — Смотри, она же там есть, а — не идёт.

— Хуже, когда нету, а идёт.

— Со своими видениями ты сильно забегаешь вперёд.

— Как ни посмотри, а полезная жизнь иссякла.

— Значит, я помогал, помогал, а мои денежки, мой гонорар — тю-тто? — вывел Распопов, впрочем, заметно не встревожившись, а словно наслаждаясь ситуацией.

Встревожился как раз другой:

— Ты уверял, что — чужие.

— Чудак, я же за тебя поручился, и это не пустяк, — не к месту весело предупредил Распопов. — Хорошо, что я ещё не дал тебе ничего.

— Вот сейчас и в самом деле стало сложно. Пойми, другого варианта у меня нет, хотя с каждым днём я меньше и меньше понимаю, зачем ввязался в это дело.

— Кстати, зачем ты ввязался? Ведь и вправду: никто не понимает. На беду, ты не вспомнил вовремя, что всякое благое деянье наказуемо, и рвёшься совершить… Давай, налей-ка ещё. А твою историю… Я её знаю, от Дениса, и она мне очень не понравилась.

— От Дениса?.. Как он посмел?!

Распопов наконец рассмеялся:

— Ну, ну, не думай, будто мы с ним шептались в уголке, перемывали твои косточки. Просто так пришлось к слову, что он признался, как боится за тебя. И если уж мы собрались всем классом… Это было на поминках, когда ты очень кстати смылся.

С поминок Дмитрий Алексеевич попытался уйти по-английски, не откланявшись, но вышло неудачно, неуверенное бегство заметили многие, хотя и не подали виду, а на того, кто рванулся задержать беглеца, шикнули: «Оставь. Видишь, человек расстроен?» — что было, конечно, преувеличением, ибо не так уж близко дружил Свешников с Кулешовым, чтобы убиваться пуще прочих. На том всё бы могло успокоиться, если б у Вечеслова не сорвалось с языка, что он опасается, как бы его друг не наделал глупостей, ввязавшись в некую авантюру: для того, мол, и приехал. Публика захотела подробностей, и Денису пришлось поведать то, что знал; с этим и участие Распопова открылось само собою.

— И тут включился коллективный разум, — продолжил за него Дмитрий Алексеевич — машинально, просто потому, что нечто подобное уже обдумывал только что; ум же его был занят другим — попытками понять, как могло случиться, что его близкий друг так легко (не под пытками же) разболтал доверенные секреты.

— Наверно, можно сказать и так, — неуверенно отозвался Анатолий.

— А можно сказать и так, что всё это было моим личным делом, — начал раздражаться Свешников.

— Сам же говоришь: было.

Случалось, кто-нибудь настаивал: «Нет, вы сказали!» — и было не отвертеться, но сейчас он и не собирался противоречить, потому что всё, способное наполнить его существование, когда-то уже произошло и прошло, а немногим оставшимся на завтра, ещё не придуманным мыслям предстояло рассеяться в новом, неверном воздухе; их не удалось бы огласить потому лишь, что там, в чужой дали, он не видел противников в споре, а только — любопытствующих, ради которых не стоило трудиться. Он говорил бы в пустоту, не дожидаясь ответа и не веря, что следом за нынешним настанет ещё и завтрашний день, и время не кончится, и всегда что-нибудь да будет на свете.

Главное было, однако, не в одних этих неравноценных днях, будь они сочтены или нет, но — в грусти из-за того, что больше не удастся оставить на земле важных следов; казалось, кто-то рассудил, что Дмитрию Алексеевичу довольно и сделанного прежде и что старые отпечатки его башмаков тщательно исследованы и сохранены в гипсовых слепках, в коробках с грифом «Хранить вечно».

— Звучит словно приговор. Вечно!

— Что-то и не слыхал о таких грифах. Это похоже на «Уничтожить перед прочтением». Э, постой, постой, да ты, видать, был здорово засекречен?

— Не более чем…

После паузы Дмитрию Алексеевичу пришлось всё-таки разъяснять:

— Не совсем то, что ты подумал: я ведь не имел дела с железом, с готовыми изделиями, то есть просто не участвовал в каких-то вещественных проектах, и никто не скажет, что вот этот велосипед или вот эта бомба рассчитаны в моей лаборатории: мы как бы лишь изобретали законы природы, часто не зная, какие фокусы будут ими оправданы. Проще говоря, выступали в роли счётной машины: о чужих намерениях не ведали, а какой вопрос зададут, на такой и отвечали. У меня было предостаточно и собственных идей, да всё не выпадало случая их приложить. Только я о другом: важно, что я не занимался прикладными задачами, а уж каковы они могли быть, легко догадаться, судя по тому, что восемьдесят процентов производств в Союзе работало на оборонку.

— И тебя всё-таки выпустили за границу? Сказки какие-то. Другие по десять лет сидели «в отказе».

— Да, это выглядит, как научная фантастика, но так уж сошлись обстоятельства, что в результате общей чехарды — перестройки, разоружения, глупых рассекречиваний, — я вдруг стал чист, как младенец. Тему, которую мы, как говорится, обслуживали, её мало того что рассекретили — а тут же буквально замусолили на международных конференциях — в Нью-Йорке, в Торонто, в Париже, далее — везде… От всего остался закон природы. И я — как младенец…