Вадим Фадин - Хор мальчиков

— Ну, женщины всегда в уме видят совсем другого.

— У меня не нашлось ни одной твоей фотки, — пожаловалась Ирма. — Хотела было показать Маше — и… как будто ты сбежал, нарочно уничтожив всю память. Из-за этого я даже не верила, что мы вообще когда-нибудь снова встретимся.

«Как и я с Митей?..»

— Эта самая память спокойно пролежала в моём багаже. Ты сама собирала вещи — и увлеклась. Там ничто не пропало — ни картинки, ни записочки, — да что сегодня от этого проку? Вот мы стоим, живые, можно потрогать.

— А можно и тронуться, — напомнила Мария, — дальше.

— В каком-то смысле… я бы не торопился.

Нужно было торопиться покинуть вокзал, чтобы разойтись кто куда: Мария остро почувствовала себя третьей лишней и только ещё не решила, под каким предлогом и в какую сторону сбежать. «Теперь каждый — по личному плану», — сказал бы Свешников, но в том и была трудность, что заранее не составилось никакого плана; плохо представляя себя в роли одинокой туристки, она поленилась разузнать, чем кроме знаменитого собора любопытен этот город.

— Кто куда, а начнём — с собора, — решительно известил Марк. — Почему? Это элементарно: стоит выйти на улицу — и вот он. Понятно, что все начинают с него. Невозможно ни промахнуться, ни избежать. А вот потом… Вы, подозреваю, проголодались в дороге? Так вот, у меня дома кое-что приготовлено, да туда, честно говоря, далековато ехать: не стоит тратить время на дорогу туда, обратно, снова туда… Давайте пока перекусим в городе…

— А я бы просто побродила по улицам: кто знает, попаду ли сюда ещё когда-нибудь, — возразила Мария. — Лучше сделаем так: сейчас я вас оставлю, а на вечер — условимся.

Они условились — и разошлись было, — и, тем не менее, скоро все трое оказались за одним столом в маленьком кафе, чуть в стороне от людного центра.

— Нет, положительно нам не уйти друг от друга, — с усмешкой воскликнул Марк.

— Судьба, — согласилась Мария.

Застольный разговор, однако, не клеился: Марк без остановки рассказывал всё, что знал о соборе, Ирма явно думала о чём-то своём, а Мария, лишняя, ждала случая уйти.

Наконец сообразив, что его не слушают, Марк переменил тему:

— Давай, Ира, о тебе. Смотри, ты уже одной ногой в Кёльне. Но я всё думал: вот, трудности позади, ты приедешь — и чем ты займёшься? Ты решила?

Поёжившись от его почти официального тона, Мария ответила вместо Ирмы:

— Разве это главное? А чем бы она могла заняться, если бы вы приехали, как и положено, вместе? Или даже — чем бы она могла заняться, оставшись в гэдеэрии? Ответ один: тем же самым. Да чем бы ни занялась… Ведь вы снова будете вместе.

— Вместе? Не то слово. Я целыми днями буду пропадать на работе, а Ира…

— Так живут многие — и счастливы. Жена в конце концов тоже найдёт себе занятие — ну, скажем, будет преподавать язык новым эмигрантам.

— Неблагодарное занятие, — сухо заметил Марк.

Ирма слушала их диалог, словно посторонняя. Заговорив, ей пришлось бы спросить, отчего её будущая занятость оказалась важнее самого переезда, в неизбежности которого она вдруг усомнилась.

— Ну что вы, господа, о чём мы говорим? — вставая с места, сказала Мария. — Давайте так, с налёту, не будем — о серьёзном. Поговорите вдвоём, а потом, вечером… Собственно именно решать всё равно нечего: вы уже запустили машину, а эта машина — вы ещё не знаете — её не остановить. Процесс пошёл, и можно только прояснить, что к чему, и подправить старые планы.

— Но куда же вы? — словно пытаясь задержать, протянул к ней руку Марк.

— Мы ведь договаривались: кофе, бутерброд — и я исчезну. Побудьте вместе.

Поспешно простившись, она вышла, толком не зная, в какую сторону податься для начала. Ноги сами вывели к реке, совсем здесь близкой, и всего лишь вдохнув свежий воздух, Мария почувствовала странное в первый момент облегчение — как если б услышала от некоего бывалого спутника, что странствие закончилось. Сегодня у неё словно не могло найтись иной цели, кроме напрасного достижения преграды, за которой, на другом берегу, видимо, не скрывалось ничего нескучного, но без которой многое теряло смысл. В её представлении всякому городу следовало стоять на реке, и большому городу — на большой, судоходной, и к тому, где сейчас жили они с Ирмой, Мария относилась, пожалуй, с сочувствием, оттого что через него протекал лишь единственный жалкий ручей шириной в пару метров, годный разве что для детских забав с бумажными корабликами. («Внуки могли бы…» — мелькнула мысль, обычно отгоняемая: что там внуки, когда не стало дочери, едва успевшей повзрослеть.) Бродя наугад, Мария только к реке и могла прийти: ей казалось настоящим законом природы то, что в любом городе, стоящем у воды, праздные приезжие неизбежно именно к ней и выходят, даже против желания. Здесь же река была — легендарный Рейн! (Пусть легендарный, великий, но только что в кафе кто-то из компании пошутил без почтения: слово «одеколон», переведи его на русский, окажется просто «кёльнской водою» — так вот что, значит, течёт в Рейне!) То, о чём она старалась не подумать, теперь, коли вспомнилось невзначай, уже не могло уйти бесследно, и Мария вздохнула: нельзя было ни убежать от воспоминаний, те никуда не делись и в чужой земле, ни удалить больные места, оттого что больным было — каждое; она оставила московскую квартиру, в которой её девочка прожила свою четверть века, оставила и город, переполненный следами той (вот здесь её Наташа проходила ежедневно, здесь училась, вот окно её класса, в этой комиссионке купила за бесценок шикарное, какого ещё ни на ком не видела, пальто, а вот здесь она в последний раз была в театре, и вышло так, что вообще — в последний раз).

Тогда, перед спектаклем, дочь объяснила: «Вдохнуть напоследок…», и Мария невпопад, даже и потом не узнав, почему — напоследок, отозвалась: «И задержать дыхание».

«Дети должны жить со взрослыми», — часто говорила она себе, хотя и отпускала дочь как раз в жизнь взрослых. Сегодня то же повторялось короче: «Дети должны жить…»

Сложись иначе, они бы приехали сюда вместе, и одна из них непременно сказала бы (любой эмигрант хоть раз да произносил подобную банальность): «А думала ль ты когда-нибудь, что мы будем вместе прогуливаться вдоль Рейна?» или, быть может, в другое время: «…что мы с тобою будем преспокойно пить кофе в Париже?., в Венеции?..» Нет, сложись иначе, они бы в той стране и не мечтали об удовольствиях, каких, по-видимости, попросту не существует на свете, но и не узнали бы, какое счастье было им жить вдвоём в своей старой квартире. Мария снова повторила, вслух, эту фразу, невольно оборвав и её: «Какое счастье — жить…»

До сих пор Мария, толком не искав, ещё не придумала себе места, где поселится теперь уже навсегда, и не придумывала, оттого что все они одинаково сулили ей одиночество, от которого всё равно не скрыться ни в каком далеке. В Москве ей казалось, что если переменить обстоятельства бытия, то, может статься, и горе постепенно завязнет в бытовой суете среди незнакомцев, о нём не ведающих, затихнет где-то в глубинах (но не забудется же?), однако пока выходило иначе: в германском общежитии у всех были одни и те же заботы по устройству, и тут уже мудрено было не сблизиться с соседями, даже и приказав себе: молчи. Иные — откровенничали, но Мария в новой людской тесноте так и не рассталась с привезёнными из дома горестными раздумьями, теперь уже и не стеснёнными.