Вадим Фадин - Хор мальчиков

— Метеорит, — неизвестно кому сказал Свешников, уже из дверей учреждения оглядываясь на чудище, — гордость краеведов.

Его не поняли или не услышали, а он, разогнавшись мыслью, ещё успел, до входа в здание, усомниться в существовании в округе краеведческого музея, какими другие маленькие города обычно гордятся не меньше, чем маленькие люди — фотокарточками невест и детей, которые таскают с собою в бумажниках, предъявляя соседям по гостинице, по купе, по столу в трактире. Муниципальные власти со страстью угощают тех же постояльцев, пассажиров и проголодавшихся путников показом своих реликвий вроде гербариев, чучел, черепков и моделей чего-нибудь, впервые в мире сработанного горожанами, — от мухобойки до колеса. Если городу повезло и он некогда испытал падение небесного тела, обугленные члены последнего будут выставлены на самом почётном месте; здешнее тело, метеорит, натворивший в своё время бед, пришлось — видимо, из-за непомерной его величины — оставить там, где упал, не строя над ним музея, дабы экзальтированные туристы, пользуясь теснотой и плохим освещением, не откалывали на память кусочки, тоже чреватые злом: в советские времена в окрестностях добывали и перерабатывали уран, и могло быть, что многочисленные калеки на улицах суть его жертвы и что здесь надо бы чураться всякого камня, опасаясь излучения. Эта громадина затем и напоминала какого-то Маркса, чтобы жители заражались её чернотой.

Сидение в очередях не способствует отвлечённым размышлениям, и в казённом доме Свешникову стало не до монументов; стоило, однако, ему потом, держа в руках чем-то важные для него бумажки, распрощаться (у памятника, разумеется) с фрау Клемке, а заодно и со всей группой, как тема городской головы снова заняла его. Подняв взгляд вверх и увидев пустые глаза скульптуры, он подумал, что человеку свойственно искать подобий знакомого: в облаке он непременно разглядит или верблюда, или женщину на ложе, а в круглом валуне — голову (наверно, и Руслан, возбуждённый пропажей девушки и видом поля брани, многовато позволил воображению). В сегодняшнем случае сходство метеорита с живою частью тела оказалось столь большим, что совсем недавно туземцы, не стесняясь товарищей по партии, говорили о нём вслух как о рукотворном достижении; вот и магазин, заслонённый постаментом, откровенно назвали «У головы», что для русского ума было вдвойне насмешливо: узнаваемое как инженерный термин, «копф» своим звучанием подчёркивало отсутствие у камня души. Нет, с пушкинской головою вышло иначе, и Свешников, припомнив: «…объехал голову кругом и стал под носом молчаливо, щекотит ноздри копнём…» — двинулся, за отсутствием копья, прочь, ощущая затылком недобрый взгляд изобретателя коммунизма.

Других памятников он ещё не видел здесь, хотя уже дважды побывал в центре. Где бы, как не у храма, у ратуши, просто на главной площади было стоять им, увековечивающим королей, епископов, завоевателей? Он не представлял себе европейского города без статуи героя на коне. Даже и Москва (это в первые-то послевоенные годы!) не обошлась: глядя на питерских верховых царей, установила собственного верхового — лошадиным задом к присевшему тут же, на сквере, Ленину. Дмитрий Алексеевич допускал, что такие монументы являются привилегией столиц — и уже готов был съездить в Берлин, поискать там; впрочем, что ему были статуи, когда он и без того с удовольствием и поехал бы на экскурсию, и переселился бы туда — или в любой большой город.

Накануне вечером Свешников случайно услышал разговор двух женщин у своего подъезда: «Только представь себе, тут одни сумасшедшие приехали — из самой Москвы!» — и его замутило от сознания того, что он натворил: до сих пор он как-то не удосужился взглянуть на свой поступок с этой стороны, глазами жителей какого-нибудь местечка или рабочего посёлка, всю жизнь мечтавших, да так и не выбравшихся в Москву — в саму Москву! — и теперь воочию увидевших безумную пару, сознательно променявшую столичную жизнь на сонное прозябание в чужой глухомани. Сам он знал здесь, по крайней мере, ещё одну такую же сумасшедшую, только живущую в другом общежитии. К ней-то он сейчас и спешил, но совсем не для того, чтобы сравнить причины бегства из огромной столицы огромной страны в город, с любой точки которого можно увидеть зелень на прилегающих холмах, или чтобы выяснить, что удерживает её здесь уже много месяцев — хотя и для этого тоже, — а для того, чтобы наконец поговорить о своём. Наедине? В этом он не был уверен, что и замедляло его шаг, мысль же о том, что Мария потерялась в Москве неспроста, тщательно им отгонялась — в предчувствии катастрофы. Он говорил, что потерялась — чтобы не сказать справедливое: оставила. Тогда всё оборвалось внезапно: в очередной раз они разошлись в Охотном Ряду — и больше он её не видел, не слышал, ведь обычно это она звонила ему, назначая встречи, а он сам не знал ни номера телефона, ни адреса, ни того, где учится дочь, ни где и кем работает она сама. Иногда Дмитрий Алексеевич ждал её в каком-нибудь, по её выбору, кафе, но чаще она приходила к нему домой, утром же они прощались или на кольцевой станции, если ехали в метро, или в любом, от Арбата до Петровки, месте центра, если — на машине; в любом — потому что Мария начинала работу позже него и в ранний час могла позволить себе небольшую прогулку, а быть может, и заходила домой, как знать.

Сегодня он, кажется, не волновался: в чужой земле, где нужно было бы держаться за каждого своего, то есть вышедшего из одних с тобою мест человека, двум бывшим любовникам и подавно негоже да и невозможно было снова разойтись так, чтобы замести последний след; к тому ж и адрес был написан в его записной книжке рукою Марии. Свешникова смущало лишь незнание здешних условностей. Помня рассказы о немецких правилах, по которым и отец к сыну не смел прийти в случайное время, но заранее — не за дни, а за недели — назначал день и час, Дмитрий Алексеевич опасался, что и наши люди, обжившись, переняли этот обычай, чем-то, конечно, удобный, да холодный, не родной. Даже не знай он нового порядка, всё равно легко было вообразить препоны, которые заставили бы сдержать шаг, — хотя бы понятную неловкость неожиданного визита в чужой дом (притом что с этим здесь, по крайней мере в его хайме, не церемонились, словно «общежитие» и впрямь означало «общее житьё»: все заходили ко всем в любое время, не то что не условившись заранее, но и вообще без спросу), и незнание того, с кем приехала и живёт Мария — не с одною же только дочерью (хотя у него и пример матери-одиночки был перед глазами). Нет, Дмитрий Алексеевич не смел явиться к ней вдруг, всего лишь позвонив снизу из автомата, как сделал бы в Москве; да и звонить было, видимо, некуда — не одинокому же дежурному, который не стал бы носиться по этажам, вызывая к телефону. Но портье (охранника, консьержа, лифтёра), как позже узнал Свешников, не существовало в доме Марии. Он поправился: в хайме.