Вадим Фадин - Хор мальчиков

Он не спрашивал, что случилось и где он находится — не из-за незнания немецкого, об этом он даже и не подумал, — а оттого, что и сам понимал всё.

До сих пор он считал, что готов к концу, и постоянно ждал его, но — не такого страшного, но — не на своих глазах, но — собственного.

Свой — приобретал для него новый смысл: земное пребывание могло бы ещё длиться и длиться, но в том лишь мире, который вдруг сжался до пределов белой коробки. За её стенками наверняка он не нашёл бы ничего путного, одну пустоту; не сомневаясь, что скоро выйдет наружу, он и не представлял, что же будет с ним в тех беспредельных далях, что откроются за дверьми.

Его и в самом деле не стали удерживать, а выпустили, для начала только в коридор, попробовать, и первые шаги он сделал с опаской: не вспыхнет ли снова ослепительный свет, не упадёт ли он как раз в тот момент, когда этого некому будет заметить. Тем не менее всё сошло гладко, и Захар Ильич побрёл дальше почти так же уверенно, как бродил прежде. Путешествие, однако, было ограничено окном в одном торце и другим окном — в противоположном. Первое выходило на синие дали: на скромные горы, на жалкую речку. Второе — открывалось на город, открывалось — над городом: до самого горизонта уходили замечательные черепичные крыши. Захар Ильич раньше не раз рассматривал издали здание больницы — одно из самых высоких, двенадцатиэтажное, уступавшее только небоскрёбу отеля «Меркур». Отворив створку и высунувшись, он увидел, что находится на верхнем этаже. Внизу был мощёный двор — пустой, если не считать сваленной как раз под окном груды брусчатки из разобранного неподалёку тротуара. А больше ничего там ему и не понравилось.

Неверно думать, что дальнейшие события больше не будут иметь отношения к склянке, в которой через тесную дырочку сыплется песок. Склянка где стояла, там и стоит, просто кто-то её переворачивает, а кто-то другой, равнодушный, вовсе и не глядит на ничтожное перемещение за стеклом. Наш герой в начале повести тоже не замечал никакого движения — воды, саранчи, мелкого песочка, — а вот явилась неблизкая жена, перевернула часы с ног на голову — и время пошло истекать (снова сверху вниз, но — с другого верху в другой низ) совсем не так, как раньше.

Календари можно менять один за другим, по мере истечения лет, а можно отсчитывать эти собственные лета, глядя уже не на стрелочки и циферки, а просто — на своих младшеньких, которые, толком словно бы ещё и не родившись, проходят в школе не только действия арифметики, но и законы противодействия им, незнание которых, как известно, не освобождает от ответственности; последним из учеников на всяком экзамене приходится наскоро придумывать им заменители, давая волю фантазии.

Художники знают об этом много, но не всё, оттого что не одни лишь изящные затеи вроде сочинения новелл, но и многие, многие случаи в нашем бытии суть игры воображения. Не дай ему волю, и тогда что последние известия по радио, что бабушкины сказки — всё будут пустые слова. Так даже к описанию тридесятого государства останешься равнодушным, пока не вообразишь себя — в нём, со всеми приключениями в пути.

Свешников в своё время — вообразил. В его представлении в тридевятом царстве если и не текли в кисельных берегах молочные реки, то существовать всё же можно было безбедно. Он оказался прав лишь в отношении тех, кому перевалило за шестьдесят — кому не приходилось ни искать здесь работу, ни, главное, отчитываться перед чиновниками в этих напрасных поисках; но даже и те прочие, чьё положение выглядело не таким определённым, знали, что не пропадут: они для того и сбежали из дому, чтобы, не боясь не только завтрашнего, но и нынешнего дня, — быть на свете. Как и местные жители, они больше не ждали общих потрясений. Личные же нелады и удары настигали одинаково что хозяев, что гостей, восточных или северных, с тою лишь разницей, что пришельцами ощущались больнее: их мирок был мал и случившееся с одним могло когда-нибудь отразиться на многих.

Представив себя на месте едва знакомого старика, на глазах которого погибла его собака, Свешников содрогнулся.

Промелькнувшая в уме картина показалась такой отчётливой, словно он сам пережил ужас и конец всего. К счастью, она была всего лишь мимолётным озарением, и о происшедшем потом в больнице Свешников рассуждал уже спокойно, посчитав печальный конец неизбежным в сюжете, где осиротевший пенсионер оказывался лишним. Продолжения тут не следовало, и он, примеряя случай на себя, подумал, что если и в самом деле последствия часто оказываются важнее самих событий, то об истории с учителем музыки скоро позабудут, не углядев в ней оборванных связей, ни единой ниточки.

«Что-то случилось — и не случается ничего, — произнёс про себя Дмитрий Алексеевич, словно заклинание, и повторил ещё раз — как эпиграф к последующим картинам. — Какие же пустые слова лезут в голову!» Он поймал себя на том, что думает о несчастном происшествии, как о тексте книги, которую взялся читать, отложив остальные дела. Сейчас он дошёл в чтении до самого напряжённого места, если не до развязки, за которой следовало бы ждать уже не новых встрясок, а лирических отступлений, смягчения страстей и нравоучительного послесловия. Больше по душе ему пришёлся бы вариант, в котором автор, убедившись, что гибель персонажа ничего не даст, сохранил бы тому жизнь, наделив воскрешённого тоской и угрызениями совести. На этом фантазия Свешникова иссякла, и он, вернувшись к начальной версии, признал, что ничего не извлёк из повествования. Он, видимо, ждал жёстких ходов, но если уж его не затронула смерть героя, то что другое могло бы подействовать сильнее? Пожалуй — только смерть автора ещё до конца рассказываемой истории.

Дмитрию Алексеевичу хотелось стать тем читателем, который и в таком случае дошёл бы до последней главы. Лица, оставшиеся действующими, наверно, продолжали бы играть в собственные игры — вплоть до эпилога; следовало только найти способ записать хроники. Не видя тут ничего фальшивого, оттого что действия не одной этой, но и других, но и всех повестей происходят в придуманных мирах, сотворённых вручную на белой бумаге так же, как был сотворён мир, в котором мы живём, он задумался: а возможна ли жизнь после смерти Творца?

Вопрос был не случайным: в эти дни уже многие заметили, что на белом свете начинается хаос — в России, в природе… «Хорошая тема… Не умер ли Бог?» — продолжил Свешников — и замер.

Усомнившийся ждал немедленной кары — её не последовало, и он спросил с недоумением: «Разве я верую?»