Вадим Фадин - Хор мальчиков

Сегодня Дмитрий Алексеевич почти допускал, что — да; он и раньше (неожиданно вспомнилось) невольно держал где-то на краешке сознания, как за марлевой занавеской, осторожную догадку о непременном присутствии Его если не в нашем земном бытии, то — над оным, в умах, а сейчас, вопрошая, не умер ли Бог, сознавал, что кощунствует. Он всегда считал, что в своих мыслях не может миновать Всевышнего, и только к легендам, сопутствующим всякой религии, относился скептически, прежде всего не веря в ад — который хотя и не описан в Заветах, тем не менее будто бы известен каждому как место физических мучений — нестрашных для бесплотных душ. Муки совести — вот чем могли бы терзаться наши тени, адским же сковородкам пристало накаляться ещё на этом свете, для живых грешников. Поверить в рай, где могло и не найтись ничего вещественного (но и древа познания, с плодами и змеями, тоже?) и где блаженствовали бы, общаясь между собою, всего лишь прозрачные облачка — вместилища былых чувств, — поверить в это было куда легче. Поначалу он, правда, не понял, отчего у Данте получилось наоборот — яркое описание преисподней затмило одноцветную картинку Царствия Небесного. Поразмыслив, он объяснил это общей бедою людских языков, не припасших слов, чтобы выразить благополучие: в самом деле, всякий, почувствовав, что ему плохо, расскажет об этом в подробностях, а когда же станет — хорошо, то не сумеет внятно сказать как. Здоровый человек не опишет словами своё состояние — сказать, что у него ничего не болит, значит не сказать ничего, — зато больной все хворобы назовёт своими именами: пожалуется и на дурноту, и на тошноту, верно укажет, где у него болит, где ломит, чешется, ноет, свербит. Хорошее самочувствие замечательно отсутствием всего этого, а всякое отсутствие неописуемо речью.

Свешников подозревал, что в ожидании встречи близких душ на небесах есть непростой смысл, и даже испытал облегчение, подумав, что теперь Захар Ильич найдёт своего Фреда (только — где? Рай, видимо, не место для домашних животных, но не место и ад, об этом нечего говорить). Не имея представления о загробной жизни, он достиг лишь одного: вывел, что всё, надобное душе на земле, будет ей необходимо и на том свете.

— Любопытно: мы имеем в виду плотские удовольствия, — сказал он Марии совсем по другому поводу, — а говорим «чего душе угодно» — так, словно она материальна.

— Вдобавок, — ответила она, — занимательное языковедение мне, знаешь, не по душе.

— О, за десять лет я это усвоил.

Дмитрий Алексеевич постарался не заметить её каламбура: тема души казалась ему сейчас тяжеловатой, во всяком случае, с женщинами — с Марией! — он хотел бы говорить о чём-нибудь попроще. Тут одно слово потянулось бы за другим, и он уже видел эту цепочку: душа — Бог — Вселенная — рай и ад… Отдельные её звенья он когда-то разбирал много раз, и тогда Бог в его уме представал в виде огромного мозга, подобного Солярису, столь мощного, что его излучение чувствовалось бы за миллионы километров, что на том же расстоянии он улавливал бы слабые волны бедных человечьих умов и что, значит, он умел бы управлять и бессмертными душами, хотя бы теми, которые, покинув свои телесные оболочки, сделались нежными, как медузы, сгустками энергии. Таким обжигающим комочкам следовало бы собираться вместе в каком-нибудь поясе вокруг Земли, добавляя тому ума (он, конечно же, читал Вернадского), — вот там и могли бы вновь сойтись две разлучённые души — например, старого учителя музыки и его верного Фреда; Дмитрий Алексеевич знал, как ему могли бы возразить, и заранее горячился: «Да, да, у Фреда была душа — как у всех собак».

Он даже вообразил, как тень бульдога, завидев тень хозяина, виляет тенью хвоста.

Тотчас возник новый вопрос: если эти двое могут узнать друг друга, значит, они, души без оболочек, обладают памятью? И дальше: знают ли они о происходящем на оставленной ими Земле? Было бы важно, чтобы души его родителей понимали, чем он был и чем стал, и ему самому не пришлось рассказывать об этом, разъясняя очевидное. Там, наверху, свои представления о ценностях, и то, что Свешников в земном существовании считал достижениями, наверняка ничего не стоило в иной жизни. Главное, ему было бы неловко заговорить с родителями о своих браках — с Юлией, с Марией, с Раисой; впрочем, два из них там, наверху, ничего не стоили, а с третьим хотелось покончить незнамо как и наконец понять, останется ли Мария лишь случайной подругой или она уже — спутница до конца дней.

И если — так, навсегда, то надо жить дольше, чтобы не оставлять её одну.

Итак, он сказал:

— О, за десять лет я это усвоил.

Именно столько прошло со времени их знакомства. Всего несколько дней назад они отпраздновали свой юбилей — простейшим образом, посидев пару часов в ресторане. Дмитрий Алексеевич тогда опоздал с приглашением: только ещё обдумывал, как его обставить, и Мария опередила, вдруг в самой неподходящей обстановке, в присутственном месте, спросив, знает ли он, чем знаменито в этом году двадцать девятое декабря.

«Ах, преждевременно», — подосадовал он, отвечая, тем не менее, без запинки:

— Нашим юбилеем.

— Хорошо, значит, обойдёмся без предисловий. У тебя есть ещё дни в запасе, так что приготовься: я приглашаю тебя в кабачок. Подчёркиваю: я. Погоди, не перебивай: если будешь спорить и торговаться, я уйду.

— Уходи.

— Чур, я первая сказала, — выкрикнула она, как ребёнок. — Помнишь, какое это было волшебное слово — чур? Никто не смел возражать.

— Да, ребята свято соблюдали свой кодекс. И вот, выросли — и всё пошло не впрок. Настолько, что не верится, будто нынешние дети могут вести себя так же. И скорее всего — не ведут, они же берут пример со взрослых. А взрослые сегодня даже «честное слово» не говорят: забыли.

— Не отвлекайся, а назови ресторан. Мне, например, попались на глаза всего три.

— Столько, наверно, и есть.

— Тем легче.

— Подвал в ратуше, — предложил он.

Ему нравилось, что — подвал, погребок, и что — в старинном доме.

В самой ратуше (Мария спросила) он не бывал, только любовался снаружи; его не тянуло заглядывать лишний раз в конторы, пусть иностранные, пусть в древних стенах — всё равно, подозревал он, там ничего не осталось от старины. Дмитрий Алексеевич уже знал цену гэдээров-ской, сделанной на вкус партийных бонз, реставрации.

Однажды фрау Клемке повезла своих подопечных знакомиться, как она выразилась, с настоящей культурой — осматривать старинный замок, стоящий на вершине — нет, не горы, а холма, но всё же — над городом, до черты которого оставалось, наверно, с километр. Стены его — не только внешние, но и одна из стен коридора, ведущего в глубину здания, были сложены из дикого камня, и Свешников ждал, что и зал, в который их вели, будет строг и холоден из-за той же грубой кладки и дубовых балок потолка. В действительности же помещение показалось ему перенесённым сюда из советского сельского клуба: фанерные креслица и, главное, фанерный же потолок, расчерченный на квадраты узкими рейками. Клемке показывала это, гордясь: всё починено, всё чисто.