Вадим Фадин - Хор мальчиков

Совсем не так бывало когда-то в Прибалтике. Его отпуска, хотя и огромные по нынешним меркам, всё ж иссякали быстрее, чем хотелось, и, считая время до возвращения домой, он вдалбливал себе: прочувствуй, ты же — в Латвии (в Литве, в Эстонии — всё равно), и тебе осталось всего пять, четыре… один день — так смотри же впрок на это море и на эту готику, только подумай, по какой улице ты идёшь, — заранее сожалел, что подобного не увидит до следующего лета. В Германии всё сразу пошло иначе — оттого, быть может, что теперь не приходилось считать оставшиеся до отъезда дни и что видимый мир не мог измениться или исчезнуть.

Он всё-таки встал со стула, прошёлся — три небольших шага до угла, три шага обратно, в сумерках и с больной ногой, — недоумевая, отчего замкнутое пространство начало угнетать так скоро.

— Интересно, — проговорил он, — что будет влиять на меня завтра. Многое изменится, когда дойдём хотя бы до какой-нибудь точки. Вот окончили курсы, осядем…

— А ты помнишь, как мы жили в Юрмале?

Это был единственный отпуск, проведённый ими вместе — втроём, с её ребёнком. Тогда им удалось снять на месяц даже не комнату, а бывший гараж — тёмную коробку, в которой едва умещались, через проход, две кровати. Раиса ложилась вместе с мальчиком. Тот обычно спал крепко и только однажды, вдруг проснувшись среди ночи один в постели, всполошился: «Мам, а где дядя Митя?» — «Сейчас придёт, спи, я пока полежу тут», — прошептала она, поворачиваясь на бок, чтобы вернее заслонить мужа.

В те дни они были довольны жизнью.

— Тогда играли по другим правилам, — неуверенно проговорил он.

— Алик играет и сейчас.

— Это — твой выбор. Трудно что-либо поправить, но то, что случилось, для него — катастрофа. Ты скажешь, что приспособиться можно ко всему и что мы жили там будто бы нормально, это ведь только потом оказалось, что на свете есть другие стандарты жизни и что мы перестали понимать, как можно было следовать тем, прежним. Вот и Митя недавно писал мне…

— Какой Митя?

— Не я, — пришлось засмеяться Дмитрию Алексеевичу. — Другой. Я ему верю.

— Речь же не о том…

О чём — в этот раз он не узнал. Кто-то постучал в дверь, и Раиса засуетилась, словно смущённая тем, что её застали здесь. Мгновенно вскочив с места, она выскользнула вместе со Свешниковым в прихожую, и даже прежде него, небыстрого из-за хромоты, и отворила дверь — Литвинову.

— О, да у вас гости!

— Я, к сожалению, тут на минутку, — заявила Раиса, — и не стану вам мешать.

— Не стану и я: мне, собственно, к Альберту…

— Он уехал, — напомнил Дмитрий Алексеевич. — А я в доме за сторожа.

— Ну конечно же, уехал! Совершенно вылетело из головы. Но заметьте, как удачно поворачивается: идёшь к психотерапевту, а оказываешься в приятном обществе. И тогда уж… Хотя я в этом доме не хозяин (и даже не сторож), но всё-таки очень попрошу вас, Рая, остаться. Вы бы так украсили наш стариковский утренник…

— Стариковский? Ну, знаете, мне как-то рановато… И — ухожу, ухожу, нет меня.

Свешников развёл руками: и хотел бы задержать, да не смеет перечить даме.

Спугнутая Раиса больше не появилась, но не случайно же, не напрасно удостоился Свешников её визита: продолжение, он знал, последует, и поскольку дурные новости лучше узнавать пораньше, чтобы успеть совладать и с собою, и с ними, он собирался сам пойти к ней — пусть и не имея приличного предлога, — пока не разозлился на себя за этакое дамское нетерпение, заставляющее нарушить пусть и добровольный, но — карантин. Последний, вдобавок, затянулся: Дмитрий Алексеевич провёл взаперти ещё и второй день — ожидая Марию, которой наверняка не терпелось поделиться с ним впечатлениями, но которая так и не появилась. Теперь к ней, а не к Раисе нужно было спешить в первую очередь, и он отправился следующим утром — пораньше, чтобы не разминуться, — и только по дороге усомнился (ему показалось — побледнев): «Как бы в такой час не застать там вчерашнего гостя», — и едва не повернул назад. Ничего подобного до сих пор не приходило ему в голову да и сейчас осенило уже ввиду цели, в первой же части пути мысли его были беспечны: он так изумлялся возвращённой свободе, словно был отпущен после не дней, а долгих недель заточения, и оттого, что двери открылись ему вдруг, неожиданно, всё не смел поверить, что вновь стал вольным человеком.

Излишне говорить, как приятно стало узнавать знакомые места и предметы, недоступные накануне, — не одни рододендроны в палисадниках, но и безумные причёски панков, и незрячий остов бывшей то ли фабрички, то ли мастерской, и даже надоевший манекен на унитазе в витрине хозяйственного магазина. Между тем город за двое суток отсутствия в нём Дмитрия Алексеевича не только сохранил старые приметы, но и обзавёлся новою: у дверей универмага вертел ручку своего доисторического аппарата шарманщик — совершенное для москвича чудо, — у которого не было в помощниках ни мартышки, ни попугая, чтобы вытаскивать билетики «со счастьем», зато музыка оказалась той же самой, что его собратья когда-то разнесли по России: «Разлука ты, разлука…».

«Не хватало, чтобы здешние пьяницы распевали “Шумел камыш”, — подумал Дмитрий Алексеевич, до сих пор не встретивший ни одного пьяного немца. — А впрочем — разлука…»

Новые сомнения оказались настолько серьёзными, что он не стал сразу подниматься к Марии, а придумал для начала бросить в окошко камешек; увы, ничего подобного не нашлось на чистой немецкой улице (в двух кварталах позади, он видел, продавались абрикосы — но не возвращаться же было из-за косточки), и лишь нескоро ему попался огрызок карандаша.

Мария выглянула сразу — и была одета не по-домашнему.

— Собираешься уходить или пришла? — резче, нежели хотелось, спросил Свешников.

— Ты поднимешься?

— Если ты уходишь, то нет.

— А кофе?

Раз Мария собралась уходить, то теперь и угощение собрала на скорую руку: они быстренько выпили по чашке, и Свешников, возомнивший было, что зван для объятий, поскучнел. «Кофий нынче пила, и без всякого удовольствия», — припомнилось ему.

— Вижу, ты не хромаешь, — заметила Мария уже на улице.

— На мне и всегда-то всё заживало как на собаке. А тут — простой ушиб… Так что — веди, идём, куда прикажешь… Ты ведь собралась куда-то?

— Проведать тебя.

— Милости просим…

— Чайную церемонию мы как будто уже провели, правда?

— Увы, так. Увы — потому что обряды полезны даже и для всякого дела.

Сегодня Дмитрий Алексеевич в который раз собирался завести разговор о своём — его и Марии — дальнейшем устройстве; для этого и сгодился бы чайный или кофейный стол, за которым неуместны поспешные слова: медлить в постном диалоге удобно не всегда, зато в застолье всем полагается ждать, покуда вы не размешаете ложечкой несуществующий сахар. Он очень ценил позволение таких будто бы нечаянных пауз, оттого что и в прошлой его жизни, на службе, иной раз не хватало какой-нибудь заминки, чтоб и самому перевести дух в споре, и сбить с ритма оппонента, да только не в советских правилах было сдабривать деловые совещания хотя бы каким-нибудь угощением, хотя бы копеечною водичкой, и он иногда жалел, что не курит: возня с трубкой, её вдруг понадобившееся раскуривание представлялись добрым средством для оправдания задержки нужного слова.