Вадим Фадин - Хор мальчиков

— Ис тех пор пропал из виду.

— Михаил занят, у него теперь репетиции, — объяснила Раиса. — Он ещё до конца экзаменов записался в хор при общине.

— Достойное занятие, — насмешливо оценил Дмитрий Алексеевич. — То замышлял переучивать немецких профессоров, то о диссертации сожалел, то задумал сочинить эпопею…

— Какое ни есть, а занятие. Ты иронизируешь, а он меломан, и вот, получает удовольствие… И между прочим, хор в октябре едет на фестиваль в Италию.

В Италию! Это было одно из волшебных слов. Произнеся в сотый раз «Париж», следующими он бы назвал Рим, Венецию…

— Жаль, что у меня нет голоса, — искренне посетовал он.

— Поедешь молча.

— Но куда?

— Но куда? — воскликнула Раиса, думая о своём. — Не прогадать бы.

— Погодите, друзья, ещё будут сниться наши хаймы, — пообещала Мария.

— Как раз сегодня, — грустно проговорила Раиса, — я как-то странно спала: без потери сознания.

— Все волнуются перед переменой мест…

— Да может, и не будет перемены?

— Ты что же, не берёшь квартиру? — насторожился Дмитрий Алексеевич — и замер, не желая услышать в ответ, что, мол, мы тут минуту назад, говоря как раз об этом, решили сообща попытать счастья в других местах.

— Если только не уеду назад…

— Что-нибудь случилось? — вместо Свешникова воскликнула Мария.

— Кто знает, как повернётся дело, — уклонилась Раиса, а Свешникову к слову вспомнилась старая джазовая песенка: «Que sera, sera, — пела Дорис Дэй, — Whatever will be, will be» [2] Что будет, то и будет, / Что бы ни произошло (фр., англ.). ; он разумно не стал её воспроизводить.

— У тебя сомнения в чём-то? — поинтересовался он.

— Мне надо с тобой поговорить — именно об этом.

— Говори.

— Ты не понял…

— Какие у нас секреты? — с нажимом сказал Свешников, скорее — для Марии, но та, будто бы обрадовавшись возможности продолжить утреннюю пробежку («Что-то новенькое у неё», — отметил он), уже шагнула к улице. Дмитрий Алексеевич протянул было руку — задержать, — но тут же застеснялся своего жеста.

— И что же? — раздражённый изгнанием Марии, поторопил он.

— Продолжим прямо здесь, посреди двора?

— Зайдём ко мне. Альберт уехал на велосипеде за провизией — недалеко, в «Плюс».

Раиса успокоила, заверив, что успеет рассказать.

Её рассказ потом и в самом деле уложился в голове Дмитрия Алексеевича в одно предложение — хотя она сама использовала таких с десяток; в первом Раиса заявила, что с сыном случилась беда, — и, ещё не узнав, в чём дело, Свешников понял, что беда случилась с ним самим. Он так и думал, что ему не удастся расстаться с женой без осложнений: не зря же она вывезла его из России, не из альтруизма же.

Несчастье с Аликом оказалось довольно пошлым: он проигрался в карты. Свешников давно ждал чего-то в этом роде — говорил, что воля не пойдёт тому на пользу, однако не подозревал склонности юноши к игре. Теперь же многое из того дурного, что могло произойти, уже произошло, и выпутываться из дела, то есть погашать неведомо ещё какой долг, предстояло, конечно, старшим: ему с Раисой, а скорее всего — ему одному. Увы, на это могли уйти все отложенные на переезд деньги.

Раиса рассмеялась: речь шла о гораздо большей сумме. Но таких денег отроду не бывало у Дмитрия Алексеевича.

— Не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался, — вспомнил он поговорку. — Не думал, что нынче возможны такие коллизии: играют, я слышал, не по сотне, а больше по копеечке. Не девятнадцатый, кажется, век, чтобы проматывать состояния.

— Ну а ты не считай деньги в чужом кармане.

— Не в чужом, дорогая, а в своём собственном, и нам-то с тобой известно, что там мало что найдётся. Известно было и Алику, так что мог бы и сдержаться: нет денег — не играй. Но уж коли продулся — будь мужчиной, не беги к мамочке, а попробуй выкрутиться сам.

— Так всегда все и выкручивались?

«Стрелялись», — подумал Свешников, но ответил:

— Тогда были иные понятия о чести, а точнее — тогда ещё существовало такое понятие: честь.

— Что ты хочешь этим сказать? Его убьют.

— Серьёзное заявление, — насторожился он. — Ты что, говорила с Аликом?

— Тут много не наговоришь: карточка кончается моментально, не успеваешь рот раскрыть. Так что я и сама не знаю как и почему… Никаких подробностей.

— Боюсь, они тут не имеют значения.

— Настолько, думаешь, всё плохо?

— Настолько всё ясно.

— Тот, кому всё ясно, должен бы знать, что делать, — огрызнулась Раиса.

Но он знал лишь одно — кто виноват в катастрофе, и в ответ поинтересовался без надежды, не пробовал ли Алик всё же достать деньги сам.

— У кого ж они теперь водятся? — пожала плечами Раиса.

— А вот это Алику там, в столице, виднее. Во-первых, наверняка — у его приятелей-брокеров. Он же, ты говорила, подвизался на бирже. Связи должны б остаться…

Другого он пока не мог придумать. Занять денег, чтобы потом мучиться и с этим долгом, было, на первый взгляд, единственным выходом, если оставалась надежда, что заимодавцы не поставят бесчеловечных условий; потом нужно было б перезанимать и перезанимать, постепенно уменьшая сумму, — у Алика всё ж имелся постоянный доход: он теперь работал, да и квартиру на Профсоюзной удалось сдать задорого, так что рассчитаться полностью он бы сумел за год-другой.

— Твоя Людмила не поможет? — предложила новый выход Раиса.

— Не трогай старуху, — отрезал Дмитрий Алексеевич, и ему сразу стало стыдно за «старуху»: он никогда не думал так о мачехе, хотя наверняка и его самого кто-то (только не он сам) справедливо считал пожилым человеком. Он всё искал — и не находил в себе изменений, приличествующих пенсионеру. Пережив загаданные в отрочестве сроки, он иногда думал, плохо этому веря: «Я уже больше, чем старик (как будто можно жить дальше, за старость!)». Школьником он подсчитывал, доживёт ли до смены веков и тысячелетий, и выходило, что нет: на том рубеже ему должно было исполниться целых шестьдесят четыре. Дмитрию и его сверстникам, хотя они и посмеивались над классическим «Вошёл старик лет тридцати», это шахматное число казалось запредельным, во всяком случае, иные из окружающих не доживали и до него. Но вот и золотой юбилей был им отпразднован, и двадцатый век иссякал, а он ещё не понял своих лет («тьфу-тьфу, так нельзя ни говорить, ни думать, иначе как раз и не доживёшь»).

Когда-то Свешников старался на словах преувеличивать разницу в возрасте между собою и мачехой (хотя эти несколько лет и впрямь развели их по разным поколениям), сейчас же ему казалось, что он стал старше неё, и радовался, что из-за его эмиграции Людмиле не придётся ухаживать за ним — дряхлым и больным, — а то и вовсе хлопотать о похоронах, а потом разбирать оставшиеся записи, устраивать незавершённые дела. Забывая о её старшинстве, он не мог отогнать от себя подобных мыслей, а только пугался их; будь он верующим, всякий раз крестился бы.