Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

В них лежали, мягко утопая в тисненном золотом зеленом бархате, два изумительных ружья. В отдельных углублениях утонули шомпола, пороховницы, коробочки для пистонов из резной кости…

На полированной, красного дерева крышке одного из ружейных ящиков наклеена фотография. Такое кощунство меня покоробило, но, взглянув попристальней, я узнал на ней молодого Максима Максимыча.

На лесной полянке, в травах и цветах, стоял огромный красивый парень в русской рубахе, улыбающийся, и держал ружье Лебеды. С тонкого наборного пояска свешивалась на сапоги связка вальдшнепов. На фотографии надпись: «Весна 1920 года».

— Какие раньше случались охоты! — воскликнул Максим Максимыч. — Я очень сильный стрелок, много мы натешились забавой благородною с милой «лебедушкой»…

Я невольно оглянулся — старик прижал к груди и ласкал ружье.

Я осматривал другое. Очень легкое, с изящной ложей из словно светящегося изнутри итальянского ореха, покрытого тем особым, старинного рецепта, лаком, который не сходит и не стирается столетиями, с длинным стволом, чеканным курком, змейкой, закрученной охраной, латинской надписью мастера, ружье прильнуло к моим рукам и, казалось, отогревалось и оживало от долгого сна в ящике.

Я осторожно положил ружье на место. Старик неохотно передал мне «Лебеду».

С двумя массивными, покрытыми уже кое-где стершимся букетным дамаском стволами, с темно-вишневой ореховой ложей, большими, причудливо изогнутыми курками, черного дерева шомполом и резной охраной, ружье было очень красиво.

Я близко поднес его к лицу и с наслаждением осмотрел каждый миллиметр поверхности. Внимание мое привлекли осторожно вкрапленные в дерево серебряные пластиночки размером много меньше копейки, на них очень тонкой цифирью было выбито: 1921, 1928, 1929, 1934, 1938, 1940, 1946, 1948, 1953.

— Это все годы, отмеченные особенно удачной охотой! — следя за моим чтением, сказал Максим Максимыч. — В наших лесах много дичи водилось, даже олени жили, и все красы дивной, каждый в лесу точно на ковре стоял, так и ждешь — вот-вот копытцем ударит оземь и каменья лучистые в стороны посыпятся… Сами мы их не били, а вот от воров не уберегли, от предателей этих… Дело давнее, неохота вспоминать, но расскажу вам, Дмитрий, случай, а вы сами рассудите. Поймал я как-то браконьера. Мужик знакомый, одних лет со мной, отвоевал только что — словом, по всему свой, товарищ. Убил он оленя, за рога к саням подтащил, рубит и в мешки укладывает. А я как раз на него вышел. «Ты что же, — говорю, — сволочь, делаешь?» Он ничего не отвечает и упрямо молчит. Я ему опять: «Стыд-то в тебе есть? Ты что такую редкость бьешь?» А он как заорет, ноги от злости задрожали: «Вам, гадам, мяса для меня жалко? Я с картошки опух, а вам мяса жалко, да? Убью-ю-ю! — и за ружье хватается. В общем, пожалел, отпустил его, а он, предатель, мясо продал и пропил. Вот как в жизни бывает, Дмитрий. — Максим Максимыч тяжело вздохнул и захлопал глазами.

— Да-а-а… — протянул я, — раньше, может, и с голоду, а теперь с жиру бьют, да и егерей иной раз прихватывают — я в журнале читал.

— Или мы их, или они нас! — твердо сказал Максим Максимыч и сжал кулаки. Мы помолчали, и я вновь стал вглядываться в темное зеркало дерева.

На ложе было много мельчайших трещинок, отметинок, едва заметных глазу ложбинок, металл потемнел от времени, узоры кое-где забились пороховым нагаром и остатками ружейного масла. Можно было представить, сколько рассветов и закатов встретил с ним Максим Максимыч на тяге, скодько уток, тетеревов, глухарей, зайцев и другой дичи упало под метким огненным ударом этих стволов, сколько было пройдено дремучими лесами и в поле, заснеженном первой порошей, и по трудным болотам среди тростника и бесконечных камышовых стен…

За спиной раздался стон. Я быстро оглянулся и увидел, как старик осел и притулился к спинке кровати. Сгорбившись, с потухшим лицом, он медленно гладил больное колено.

— Может, лекарства вам принести? — спросил я.

— Какое уж тут лекарство! — сказал Максим Максимыч. — Стар я стал больно — восемьдесят девятый год пошел. Ничего уж, верно, не поможет, кроме курносой с косой…

Я замолчал и опустился на табуретку.

Старик сделал знак, чтобы я посмотрел под кровать. Я нагнулся и увидел окованный белым железом сундук. Вытащив его на середину комнаты, я открыл заскрипевшую крышку. Сундук был туго набит мешочками и коробочками. Под внимательным взглядом Максима Максимыча я стал развязывать мешочки, раскрывать коробочки.

— Весь мой охотничий припас! — сказал Максим Максимыч.

Чего только не было в сундуке! Мельчайший, еще царской выделки, порох, позеленевшие пистоны, дробь всех номеров и самого высшего сорта, пыжи из лучшего войлока, кожаные, английской работы пороховницы и бронзовые дробовницы, ошейники, поводки, арапники, два тяжелых мечевидных ножа для медвежьей и кабаньей охоты, медный рог, стальные пулелейки и серебряные манки для птиц, позолоченная рюмка из толстого стекла, штоф с надписью: «Здорово, стаканчики! Каково поживали?» И ответом: «Пей, пей! Увидишь чертей!» Великолепный, желтой тончайшей кожи ягдташ, обшитый разного цвета ремешками и шнурками, лежал на дне, рядом — пропитанные жиром кожаные болотные сапоги-«заколенники», меховые с указательными пальцами варежки и…

Завороженный, я перебирал охотничьи сокровища. Легонько вошла сестра Максима Максимыча и принесла две кружки с чаем, блюдо с вареньем и хлеб.

— Не взыщите за бедное угощенье, — сказал Максим Максимыч. — Раньше я бы вам глухаря зажарил, а теперь сами видите — ни охотиться, ни работать не могу, а пенсия маленькая. По магазинам мы с сестрой ходить не в силах, соседи приносят. А у них ведь лишний раз не попросишь…

— Может, вам в дом престарелых перейти? — спросил я.

— Предлагали… Но с ружьями не пускают, а без них я не пойду. В последнее время только решил продать, да и то не «Лебеду» — с ней еще буду жить… А потом… в своем доме и смерть красна! — с вызовом закончил Максим Максимыч.

Я промолчал и глотнул чаю.

— Спать пора! — вздохнул Максим Максимыч и моргнул. Глаза у него совсем слипались.

Я схватился за кошелек и протянул деньги. Максим Максимыч взял деньги и, стараясь не глядеть на ружье, пододвинул мне ящик с Лазаро Лазарино.

— Никогда его не любил! — сказал он нарочито брезгливо. — Уж слишком красиво для охоты настоящей, ломко и прихотливо…

С радостью я схватил ящик. Старик отвел меня за печку и уложил на ворох старых овчинных тулупов. Свет был погашен, я закрыл глаза и уснул. Ночью два раза просыпался от старческих стонов и нестерпимой жары от печи.

Утром я очнулся от пристального взгляда. Вздрогнув, поднял голову и увидел старуху. Она молча протянула мне красное яблочко.