Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

— Вот и посидим в покое, не спеша… — отозвался Иван.

— Тебе бы только сидеть, — неодобрительно покосилась Вера, собиравшая на стол.

— Ладно… — Иван обиделся, будто его обвинили в смертном грехе. — Совсем я ленивый.

Вскоре шумно закипел самовар.

Сидели, пили чай.

Иван, довольный, что все хорошо, что в открытую дверь баньки веет с воли влажным, пахнущим мятой дождем, без оглядки на жену, снял с гвоздика шумовку, пошарил ею в котле с водой, и на столе появилась бутылка вина.

Вера лишь покосилась в его сторону, но ничего не сказала.

Вася охнул не то от радости, не то от боли — Татьяна под столом пнула его по ноге, мол, остерегись.

— Вась, а что ты там про блины-то заикался? Татьяна, говорил, расскажет?

— Ниче я не говорил, я молчал, — испугался Первушин.

— A-а, опять на челдона жаловался, — догадалась Татьяна. — Ну что за человек, весь мусор из избы по ветру пускает.

— Ну ты, Татьяна, не злись, не злись, — Иван почувствовал себя неловко. — Он к слову…

— Да я уж и не злюсь. Только зачем он всем жалуется, со всех сторон тычут: ты, мол, затюкала своего Васю… Будто его чем проймешь…

— Ну дак что блины-то, ладно уж секретничать. — Вера отчего-то повеселела.

И Татьяна сдалась, навалившись грудью на стол и смахнув ладонью крошки перед собой, начала:

— Приехали мы вот с ним (Вася заерзал, будто его уличили в неблаговидном поступке) в деревню, к его отцу и тетке. Живем… И вот… а ну да, про блины. Собралась я блины печь. Ну, ладки у его отца, видать, сроду не бывало. Завела в бадье, большая такая деревянная бадья. Вот целую бадью и завела. Вот сел мой Вася за стол, ждет. А я на двух сковородках как начала печь, да еще в русской-то печи — красота! Пеку да ему бросаю на стол-от. Он ест. Я пеку, он ест. Со сметаной, как сейчас помню, вся морда у него в этой сметане. Ест. У меня уж полбадьи квашни-то, он ест. Я уж нервничать стала. «Как блины-то?» — спрашиваю. А он, ничего, мол, хороши. И ведь, подружка, всю эту бадью один слопал.

Бросила я ему последний блин, он и его съел, а я возьми да и разревись: «Что ж ты такой обжора-то, а? Мне-то хоть бы пяток оставил!» А он: «Я тебя обижать боялся, скажешь еще, мол, не нравятся блины-те». Ох, дурень, а?! Ну, вот вы посмотрите на него. Теперь как пеку блины, съест десяток — и все: не могу, наелся до отвала, челдон! Я тебе до смерти те блины не забуду!

Вера с Иваном переглянулись и рассмеялись, и у них подобное случалось, только вместо блинов была селедка, которую Иван терпеть не мог, а все-таки ел, как-никак жена кормила.

— Эк все-таки, — крякнул Вася. — Тоже ведь игра природы.

— Да уж тебе все что ни есть — «игра природы», — махнула рукой Татьяна. — Сам тоже — «игра природы».

Потом они пели.

Заводила Татьяна, она в поселке на всех гулянках была главной песельницей, потому, как решили бабы, родилась в казачьей степи, а там и воздух вольнее, и простору больше для развития голоса.

Пели они казачьи песни:

Или еще:

И какие-то новые, ранее ни Верой, ни Иваном не слыханные, но вроде бы русские народные, с тоской и болью:

И потом, когда кончился дождь, ушли Первушины и растворилась в зябком вечернем воздухе Татьянина песня, вспоминал эти слова Иван: «И матери печальная рука…» Сидел на приступке баньки и вспоминал, вспоминал… Как в войну мать приносила с завода пайковую картошку. Развязывала белый узелок и бережно выкладывала из него землистого цвета морщинистые зимние картохи, и руки ее, изъеденные рудой и обожженные морозом, были как эти самые картохи. А он, пацаненок, ничего еще тогда толком не понимавший, умевший только угадывать чувством, смотрел, и ему было от чего-то стыдно, и он прятал свои руки под стол.

Василий Первушин (это он потом для всех стал просто Васей) воевал, Вера бросила школу и ухаживала за отцом-инвалидом. А Татьяны тогда в поселке еще не было. Как давно это было…

Так давно, что вроде бы между делом и не вспоминать, как не говорят всуе о святом.

Прояснило. И на небе выказались чистые звезды. Через огород, возле пепелища, забелели ошкуренные бревна будущего сруба.

— Вер, а Вер, — позвал Иван жену.

— У-у…

— Ты спишь?

— А что?

— Построим мы дом-от к осени, точно говорю.

— Ну.

— Точно построим… Ты эта… Ты у Татьяны песню-то спиши, новую-то.

— Спишу.

— А то мне-то, слышь, как-то неловко, не с руки.

— Спишу. Иди ложись спать.

— Угу. Докурю вот. Надо бы с пепелища железо выбрать да добром сложить.

— На што оно, все покорежилось.

— Дак при отце еще крыли.

— Прибери. Иди спать, ради всего святого!

— Я вот думаю: жить мы хорошо стали.

— Чего уж хорошего: дом сгорел.

— Дак и новый поставить только что морока, а так — бери лес да стройся. А Вовка придет из армии, он ему и не нужен.

— Кто?

— Да дом-от… и огород.

— И правильно. Что он, хуже людей, что ли…

— Э-э, Веруня, вспомни картошку.

— Какую картошку?

— Да пайковую-то.

— Ну, ты б еще чего хорошего вспомнил. Блазнит тебе, что ли? Смотри, не к добру…

— Да вспоминаю сижу… Вот весь день что-то говорили и все как-то смешное, будто всю жизнь прохохотали, а как песни запоем…

— Ну хватит, иди спать!

— Иду.

Иван бросил окурок, растоптал его хорошенько, чтоб не валялся под порогом, посмотрел еще раз на небо, на звезды. Тишина в мире. Только с черемухи, посаженной вдоль забора, падают редкие капли: чоп! чоп! Кажется, прислушаться, и услышишь, как разрастается капля на листе, как, раздувшись, начинает дрожать и, наконец сорвавшись, летит наземь…

Было время, когда в России, по замечанию одного наблюдательного человека, существовало две дороги: первая, доступная единственно для весьма немногих привилегированных лиц, шла из Петербурга в Париж, вторая, открытая для всех остальных смертных, вела на Кавказ.

И укатали эту дорожку до такой степени, что весьма часто случалось офицерам, едущим по казенной надобности, сидеть по трое суток на станции в ожидании лошадей…

Ожидание лошадей было, есть и будет занятие унизительное и способное исковеркать жизнь и счастье человека, превратить его в ипохондрика, воспитать отвращение к созданию собственной семьи и опуститься — сколько тому примеров — до самого страшного: до ложной оценки действительного положения вещей.

Человека, поджидающего третий день лошадей, всегда можно узнать посреди двора станции, оттого что он сам первый подходит знакомиться и рассказывает свою историю.