Сергей Бардин - Рассказы тридцатилетних

Твои тряпичные облака! масляное солнце, луна и звезды! твои холстинные деревья! твои деревянные моря и реки!

…Катя в вечер один умудрилась растоптать несколько белых башмаков, одалживалась у запасливой подруги. Они умудрялись оставаться одне. Постереги, душа! Театр! Театр! Что даже и теперь, когда ты так обманул, даже и теперь еще неполный, но уже ярко освещенный амфитеатр 20-го пехотного полка в Эривани и офицеры, ходящие по самым крайним подмосткам Азии, и эти нескладные звуки настраиваемых инструментов, и он в правой ложе бенуара, за Араксом… даже и теперь…

Министр повеселел и решился просмотреть и поправить бывшую тетрадку Чужелобова. Для сего он использовал хитроумный способ одной багдадской миниатюры с изображением переписчика, то есть уложил тетрадку на колено. Колено, в который раз не упомнишь, выручило настоящим образом. Не то что писать, стоя в проломе стены или из какого-то оврага Тульской губернии.

Чернила у министра были текучими и блестящими, несмотря на жару.

— Это бы иначе. Поубавим и Вольтеров и фельдфебелей. Оставим, знаете ли, сколько Вольтеров? Одного фернейского отшельника. И фельдфебель будет один, но молодец, тоже уйму передумал и всем пожертвовал здравому смыслу.

Чтоб прапорщик не скучал, хозяин каравана дал ему почитать прекрасную экфазу авторства князя Ливена, министра просвещения, Ливня просвещения (здесь и далее везде); как звали его все, в ком не погасла лампа. «Драматическое искусство, — писал Ливень, дождик наш грибной, прислоняя свою экфазу к осине оптимизма, — должно иметь цель благодетельную: наставлять людей, чтобы вести людей к добродетелям на помочах нравственности, это достигается несравненно скорее картинами высокого, нежели описаниями низости и разврата (низость и разврат — вещи, более всего внешние!). А между тем все доказывает, что люди нашего времени, наслушавшись вредных рассказов и насмотревшись на разврат во всех его видах (требует времени, но не требует совести!), так свыклись с изображением адских позорищ (эта свычка не так небезвинна, как прикидывается!), что не только не гнушаются на деле повторять все поместившееся в их воображении, но часто и гордятся им. Зачем литературе, дочери неба, уклоняться от своего блистательного назначения и делаться союзницей ада? (Это незачем, и оне не пара!)

Почти одна только добродетельная душа во всей пьесе, актриса (труд, обпершись о терпение, даст бог!), и ту хотят погубить!..

Какое сцепление ужасов! Годится только для Франции!

Пусть принц явится защитником добродетели (мысль коренная и совершенно блестящая), а не ея соблазнителем, пусть добродетель девушки (очень хорошо), как и теперь, торжествует над пороком (это вообще может оказаться самым сильным местом) — и тогда эта испанская драма будет неподражаема, а главное, разрешена к исполнению». Министр дошел до фразы:

И добавил в обоих случаях третье и четвертое «ха-ха!».

Подошел урядник и спросил, не наступило ли время завтрака.

Прапорщик отвечал, что получил ориентировку о скорейшем самостоятельном подходе к ним трех диких ланей с тяготеющими от млека сосцами и распоряжение генерал-квартирмейстера — надоить от сосцов умеренное количество молока.

Урядник, не ожидавший, что дело приняло столь положительный оборот и в то же время насмотревшийся в округе всякого, в том числе и исступленного пустынника из Кербелая, прошедшего с возмутительными проповедями, постоял еще некоторое время и потом удалился.

Вспомнился почему-то один экспромт сэра Макнила, нашего большого друга, неутомимого врача и, вероятно, будущего посла Великобритании в Персии. Ему задали в одном доме буриме на тему Кронштадта. И что же: «Прекрасно укрепленная крепость, воздвигнутая прямо на воде, к тому же она защищена мощной артиллерией. Здесь, похоже, от 500 до 800 стволов, в том числе 12- и 24-фунтовые длинноствольные орудия, 96-фунтовые корронады, мортиры и др. …Думаю, никакой флот не мог бы взять эту крепость, разве что случайно…» И все это оперено легкими, летучими рифмами, которые и составляют непреходящую прелесть буриме, этого вечного жанра…

— Вернетесь к вашей пьесе, — оборотился он к прапорщику, — вспомните разумное правило из Аристотеля: развязка фабулы должна вытекать из самой фабулы, а не так, как в «Медее», посредством машины.

— Нет!!! — неожиданно отложился прапорщик. — На нашей фабуле мы и за десять лет не доедем! То есть вот именно посредством машины. И машиной скорой. — Бедняга, видно, слишком долго находился на открытом солнце, оттого-то, наверное, продолжал так потусторонне: — Тысячу раз прав князь Одоевский, говорящий, что скорые дилижансы, отправляющиеся в известный час, приучат мало-помалу русского человека рассчитывать время, чего прежде он не делал по своей беспечности.

И вот смотрите-ка, что у меня есть! Мы подобрали на дороге, окрыленную ветром! Это персидские стихи побывавшего в Англии. Про машину.

Министр взял бумагу.

Я увидел две железные черты, проведенных ровно, словно по линейке.

Стальная полоса протянулась по земле, напоминая Млечный Путь.

А там, как судно на якоре, стоял ветроногий скакун.

Спереди он расцвечен, как индюк, с боков пестрее павлиньего пера.

Можно было бы сказать, что тело его — книга Манихеева, каждая глава которой имеет особую прелесть.

Я увидел, что впервые на скакуне возвышалась громадная печь, из которой ежеминутно к светлому местопребыванию лучезарного светила восходил черный дым.

Он обливал золотом свой железный лик и осыпал искрами грудь и голову.

Слыхал я, что силу берет из воды это животное, ходящее по воде и по суше.

Я не слыхал, что кто-нибудь, кроме этого бегуна, поддерживал свою жизнь углями горячими.

Когда он начинает двигаться, то кажется, что зашевелилась стена Александра.

Из всех его частей несется грохот, словно звон мечей во время сражения.

Его можно было бы сравнить с летящим соколом, если бы сокол мог летать без крыльев.

Я видел, ноги его из железа похожи своей округлостью на небесный свод.

Он неизменен с первого дня, он не толстеет и не худеет.

Своей тяжестью он сотрет в порошок кости слона, если слон попадет ему навстречу.

Из рога его раздается трубный голос Исрафиля.

Право, можно сказать, что в караване кричат собравшиеся вкруг разъяренные самцы-верблюды.

Право, можно сказать, что это трон царицы Балкис, идущей к Соломону из града Савского.