Шубханги Сваруп - Широты тягот

— Знаете, почему я сирота? — спрашивает Платон.

— Нет.

— Мой отец бил мою мать, когда она меня вынашивала. Она испугалась, что умру я, и взамен убила его. А потом сбежала. Как вы считаете, мне надо ее простить?

Следователь подносит ко рту чашку, но в ней уже ничего не осталось. Он велит принести другую. И улыбается Платону, дожидаясь, пока выполнят распоряжение. Может, Платон тоже хочет чаю? Нет, спасибо. Чашка прибывает. Прежде чем сделать глоток, следователь наклоняется вперед и шепчет что-то так тихо, что его невозможно расслышать. Платон понимает сказанное только по движениям губ.

Оба смеются, Платон — буквально до слез.

Этого следователя Платон больше никогда не встретит. Меньше чем через год после освобождения он улизнет от органов надзора и сбежит в Индию. Он научится вести партизанскую войну в гималайских джунглях на индо-бирманской границе. Он будет действовать под новым именем в течение двенадцати лет. Его жизнь в роли вооруженного революционера внезапно оборвется, когда индийская военная разведка заманит его отряд в ловушку и отправит в тюрьму по ложным обвинениям. В Индии его мать возобновит борьбу за освобождение сына. Ей станут помогать различные правозащитные организации.

Явившийся к Платону адвокат будет сбит с толку его кажущейся беспечностью. Он ошибочно примет улыбки и смех за признаки душевного расстройства. В то же время на него произведут впечатление ясность ума и проницательность нового клиента.

— Как мне понимать вашу улыбку? — спросит он Платона. — Вы говорите о смерти, пытках и ненависти к правящему в вашей стране режиму так, словно рассказываете анекдоты.

Платон усмехнется снова. Это и будет его ответом.

После десяти лет в индийских тюрьмах год его освобождения станет также и годом кончины генерала. В одном из множества некрологов Платон прочтет о шести его женах. Это напомнит ему о том последнем допросе в Сикайне.

“Ходят слухи, что генерал боится своих жен больше, чем коммунистов”, — сказал следователь.

* * *

Самая высокая вершина в Сикайне напоминает взобравшейся на нее Мэри гору Гарриет. Со всех сторон зеленеют леса. Но деревья не так высоки, а заросли не так густы, как на островах. Над деревьями, как муравейники над травой, там и сям вздымаются золотые шпили и купола всех мыслимых форм и размеров. Ближайший путь к водным просторам пролегает по Иравади, она связывает этот край с дельтой, Андаманским морем и, наконец, с Индийским океаном. Всю жизнь Мэри провела на этом разломе, позвоночником которого служит Сикайн. Каренские деревни на Андаманах и Порт-Блэр — отходящие от него нервы. Но здесь, в стране своих родителей, мужа и сына, она всегда будет считать себя чужой.

Несколько часов назад, переправляясь через Иравади вместе с Тапой на маленькой лодочке, она увидела рыбаков, стоящих по пояс в воде. Некоторые устроились на ходулях выше уровня воды; рядом с ними были деревянные ящички. Интересно, что это за странные приспособления, подумала она. Может быть, и ее бирманец рыбачил так, прежде чем уехать на острова.

На том берегу, где они садились в лодку, какая-то девушка продавала необычное лакомство — засахаренные цветы. Из любопытства Мэри купила у нее немного. На вкус они оказались чересчур сладкими, и ей захотелось пить. Вскоре после этого у нее заболел живот. Хотя река была тихой и спокойной, как пруд, Мэри замутило, точно от морской болезни. В ее внутренностях пульсировала боль. На суше она кинулась в кусты, чтобы облегчиться. Ее поразило кровяное пятно на платье — с тех пор как у нее наступила менопауза, прошло уже почти три года. Эти месячные были внезапным паводком из прошлого, бесстыдным напоминанием о ее беспомощности перед лицом крови. Растерянная, она воспользовалась вместо прокладки носовым платком и вернулась к Тапе.

Позднее в этот же день они вдвоем забрались на самую высокую точку в Сикайне. Подъем страшно утомил Мэри — она обливается потом, лоб и щеки горят. Она ложится на лавочку и закрывает лицо газетой.

Тапа приносит Мэри фруктовый лед. Обтирает ей лоб ладонями и помогает подняться. Они сидят на лавке и лижут мороженое ярко-оранжевого цвета. Оно тает у Мэри в руке, капает на платье. Начнись сейчас другое землетрясение, она и пальцем бы не пошевелила. Она истратила все силы на то, чтобы добраться в эту даль.

Завтра Платона освободят. Но сегодня она разбита. Короткая переправа через Иравади под легким прохладным ветерком превратила ее в жалкое и абсолютно безвольное существо, заставила истекать кровью, как девчонку, и мучиться от климактерических приливов. Наполнила желанием жить, но выжала из нее всю надежду до последней капли.

Здесь, на парковой скамейке, Мэри испытывает одновременно тысячу эмоций и живет сразу тысячью жизней. Раздавленная девятьюстами девяноста девятью, она не находит в себе сил цепляться за эту.

“Каким же уродливым надо было быть, чтобы родная мать тебя бросила”, — написал ей Платон. Но больше всего она боится не его уродства, а своего собственного.

— У вас есть другое лонги на завтра? — спрашивает Тапа. Его тревожат ее изнуренный вид и пятна крови на платье. — Можем купить.

— Новая одежда не изменит того, что я сделала, — отвечает она. — Я бросила своего ребенка, даже не успев отлучить его от груди.

Перед ними простирается Иравади. Отсюда река похожа на две реки, разделенные отмелью величиной с целый остров. Уровень воды сейчас низок, но вверх по течению все равно идут суда. У них нет выбора: достичь многих мест на севере можно только этим путем. Вдалеке, словно песчаные барханы, круглятся пологие холмы Мандалая — резким контрастом с ошеломляющими Гималаями на западе и Тибетом на севере. Те горы так высоки, что для большинства мир там кончается. Ни один смельчак не добирался до вершин пиков и дна ущелий близ Намджагбарвы. Долгое время люди считали Цангпо и Брахмапутру двумя разными реками, потому что никто не мог одолеть гигантскую излучину и убедиться, что это одна и та же река.

Тапа смотрит вокруг, стараясь отвлечься от своих мыслей, но вскоре понимает, что это невозможно. Слова Мэри перенесли его в собственное прошлое.

— Не каждому в этой жизни дается шанс начать заново, — говорит он.

Мэри кивает. Ее внимание привлекла троица ворон. Они уселись в ряд на голой ветке мертвого дерева. Мэри видит в них образец счастливой семьи. Ворона-мать приводит в порядок перья отца, а подросток бесцельно глазеет по сторонам.

Придавленная бременем вины, Мэри ускользает в историю, которую начала рассказывать себе в море по дороге с Андаман в Бирму, когда готовилась впервые ступить на землю своего мужа и сына.

* * *

Жила-была в море черепаха — такая огромная, что рыбы и кораллы под нею принимали ее за дождевую тучу. Однажды она выбралась на ближайший берег и вырыла в песке глубокую яму. Отложила туда сотню яиц и хорошенько присыпала их песком, чтобы никто ничего не заметил. Потом она уплыла обратно в море. Когда придет время, думала черепаха, я буду ждать своих детей прямо за полосой прибоя. Тогда мы вместе исследуем семь морей света и восьмое — небесное.