Шубханги Сваруп - Широты тягот

Тапа клянет суеверных непальцев: они изгнали ее, потому что она сулит несчастье. Горе и землетрясение следуют за ней неотвязной тенью. Надо помочь, думает он, хоть чем-нибудь. Он обшаривает карманы. У него осталось только пятьдесят рупий. Тапа кладет их к ее ногам. Помедлив, снимает с запястья дорогие часы и придавливает ими банкноту. Она берет их в руки. Кладет циферблатом себе на макушку и, играя, удерживает в равновесии.

Тапа ободрен этими признаками жизни, пусть ребяческими. Он так заворожен, что мог бы стоять здесь и наблюдать за женщиной веками. Погребенный, словно ископаемое, в залитых лунным светом песках ее печали.

Полная луна, быстро взмывшая в небо, поглотила тусклые сумерки, раскрыв мусор в новом обличье. Это морские жители — они замаскировались и прячутся у всех на виду. Переплелись друг с другом, приникли к чужим конечностям и хвостам ради пущего удобства. Аммониты и наутилусы в образе пивных крышек. Медузы распластались полиэтиленовыми пакетами вперемешку с угрями и змеями, неотличимыми от обломков труб. Морские лилии и звезды имитируют цвета увядших букетов. Рептилии узнаются только по текстуре кожи — они разбросаны там и сям рваными шинами и кусками металла. Спящие, они похожи на младенцев. Невинные. Безмятежные. Уязвимые.

Она сидит среди них, отрешенная от игры вспышек и угасаний, которую ведет вокруг нее жизнь. Он делает шаг к ней, надеясь что-то сказать. Испуганная этим движением, она кидает в него часы, но промахивается, и они летят в стену. Тапе приходится отступить.

Дома он изучает часы. Циферблат треснул, но механизм, кажется, работает. У него в кармане обнаруживается и что-то еще. Сережки, крошечные молитвенные барабанчики из серебра. Тапа задумчиво вращает их, скользя по рельефным буквам подушечкой большого пальца.

Поздним вечером Тапа лежит в постели, занятый мысленными расчетами перед грядущим путешествием. Раньше он не пользовался этим маршрутом и хочет взять с собой побольше денег, чтобы их хватило на покупку опиума, если по дороге попадется маковая плантация. И тут раздается стук.

В дверь колотят отчаянно, и Тапа сразу пугается, что это та, про кого он и подумал. Она называет себя Бебо, в честь любимой кинозвезды. Он выше всего на два дюйма, и сложение у них почти одинаковое. Но когда он открывает дверь, его тень нависает над ней, словно тень огромного чудища с клыками, подсвеченными кровавым багрянцем ее сосков.

Ветра покинули город, но дожди задержались. Она заплатила дань силам природы, оставшись в постели, — не пошла на работу.

Она ненавидит дождь. Больше, чем зиму, которая высушивает ее кожу до пергаментной хрупкости. Больше, чем жаркое солнце, беспощадное к студенткам, привыкшим следить за собой. В дождь ее кожа чиста и эластична. И все же именно он — ее злейший враг.

Тапа неуверенно кивает. Он боится, что любые его слова могут прозвучать как одобрение девушки и ее поступка. Но тогда зачем он вообще открыл дверь?

— Когда я иду под дождем или смотрю на него из окна, у меня появляются чувства, — говорит она.

Тапа прислоняется к косяку, ненавязчиво мешая ей войти. Несмотря на его молчание, уходить она явно не собирается.

— Какие чувства? — наконец спрашивает он.

Бебо ныряет под его рукой в комнату. Пересекает ее в темноте размашистыми шагами, словно одержимая каким-то навязчивым стремлением. И замирает у окна, любуясь видом. Затопленные ливнем улицы и здания Тамеля приобрели искусственную красоту аквариума. Края долины прозрачны и тверды, как стекло. Молнии, точно порождения ночного неба, скользят в толще воды, пронизанной неоновыми лучами.

В подводном царстве ночи слабо мерцают стрелки часов. Время дает тончайшую трещину, через которую утекают цвета и формы. Во тьме властвует флуоресценция обитателей морских глубин. Они пробрались сюда сквозь века, дабы востребовать то, что принадлежит им по праву, — эту долину. Когда-то она была ущельем, куда не отваживалось проникнуть солнце. Хищники были слепы, в том числе и к своему собственному электрическому великолепию. Зрением в океанском полуночье обладали только доверчивые.

Внезапно слышится ее смех.

— Дождь злит меня, даже если я смеюсь. Мне от него больно. Я не могу ничего делать. Чувствую себя как в ловушке. А потом дождь нагоняет на меня скуку.

Тапа зажигает свет. Это единственный отклик, который приходит ему в голову. Ободренная, она усаживается туда, где сидела четырнадцать часов назад.

— Я хочу есть, — говорит она. — Приготовь мне что-нибудь.

Несколько минут тому назад, услышав стук в дверь, Тапа не представлял себе, чего ждать — и, еще важнее — чего она ждет от него. Теперь он рад услышать, что она всего лишь проголодалась. Настолько рад, что не догадывается спросить себя: а почему чести заварить лапшу из пакета она удостоила именно его?

Утром эта худышка почти прикончила его дневной паек. Если она и сейчас так же голодна, у него совсем ничего не останется. Тапа пускает в ход уловку, которой научили его беглые мятежники. Если как следует прожарить черствый хлеб и слегка подсолить его, он будет храниться дольше. После этого фирменного блюда она уже не просит добавки.

Гостья осматривается, точно ища, чем бы еще поживиться.

— Расскажи мне историю, — требует она.

Тапа молчит.

— Ты же сам говорил, что годишься мне в отцы. Вот и расскажи мне какую-нибудь историю, — повторяет она. — Разве не так водится у отцов с детьми?

— Я ни одной не знаю, — говорит он.

— Если ты не расскажешь мне историю, я покончу с собой.

В первый раз Тапа смотрит прямо на нее.

— Ты что, пила?

Она мотает головой. Нет.

— Наркотики?

Нет.

— Курила что-нибудь? — Он подносит к губам воображаемую сигарету.

Тоже нет.

Она театрально серьезна. Она не позволяет Тапе отвернуться, да он больше этого и не хочет. Его разобрало любопытство. Однажды он и сам подумывал наложить на себя руки, но никак не мог выбрать способ. А когда наконец выбрал, чувство вины помешало ему перешагнуть черту.

Он перебирает доступные ей варианты. Спрыгнуть с любого тамельского балкона мало, они слишком низкие. Снотворные таблетки смертельны только для европейцев. Если бы азиатов можно было убивать чрезмерной порцией сна, мы все давно были бы мертвы — так он считает. Резать себе вены мелодраматично и неэффективно. В самый раз для нее.

— Как ты хочешь покончить с собой? — спрашивает он.

— Я не хочу прыгать с крыши или вскрывать вены, потому что тогда мой труп получится безобразным. Хочу быть прекрасной до самого конца. Принимать яд или снотворное тоже не хочу, потому что мне не хочется умирать без сознания. Я хочу почувствовать это… Можно у тебя кое-что спросить? Только обещай не смеяться.