Клаудио Магрис - Дунай

Как крестьянам Raetia secunda и Germania superior [40] Реция II и Верхняя Германия (лат.). , жившим в эпоху, когда Рим уже оставил эти провинции, нашим современникам трудно осознать величие этих камней, им видится в них рука дьявола — возможно, дьявола-империалиста. Конечно, Рим также и даже в первую очередь воплощал господство, а громко объявленная универсальность Рима служила скрывавшей стремление к господству маской (оттого претендовавшая на вечность универсальность вечной быть не могла); для всякой власти, дерзающей стать воплощением универсального и цивилизации, приходит час платить дань и сдавать оружие тому, кого еще недавно империя считала стоящим ниже ее невеждой. Презренные варвары выковали новую Европу; позднее славяне, которых на протяжении столетий считали темным народом, живущим при крепостном праве и не имеющим собственной истории, услышали, что пробил их час; китайцы, работавшие рикшами и возившие белых людей, сегодня стали признанной в мире силой.

У каждого свой час, своя историческая миссия. Стена, развалины которой виднеются среди полей и кустарника, повествует о великом часе Римской империи, о ее объединении и о том, как был устроен тогдашний мир. Наша история, наша цивилизация, наша Европа — дети Limes. Эти камни повествуют о великом пафосе границы, о необходимости ограничить себя, придать себе форму. Imperium — это преграда, защита, стена, отделяющая от варварства, от чего-то смутного, это индивидуальность. Рот, которым я сейчас любуюсь, — тоже линия, форма, точные границы царства, в которых неопределенная (и потому нереальная) потенциальность эроса оказывается реальностью. Мы целуем и любим рот, форму, Limes. Конечно, по сравнению с загадочным лицом и взглядом, который трудно поймать, даже границы Римской империи кажутся курьезным предметом из мира антикваров — драгоценным, но не заслуживающим большого внимания, как ученое сочинение господина Додерляйна.

На стометровом холме Михельсберг над городком Кельхаймом возвышается «Befreiungshalle» («Зал Освобождения») — памятник, воздвигнутый Людвигом I Баварским в память о войнах, которые немцы вели за освобождение от владычества Наполеона. Мысль поставить памятник посетила романтичного баварского короля в 1836 году во время путешествия по Греции; первый камень заложили в 1842 году, а в 1862 году, когда достроенное здание официально освятили, Людвиг уже три года как сошел с политической сцены, унесенный прочь событиями 1848 года и страстью к прекрасной Лоле Монтес, в объятиях которой, как писал Грильпарцер, король стал мужчиной.

Круглое здание, построенное в память о доблести немцев в войнах 1813–1815 годов, напоминает газометр — памятник не менее дерзким и бренным человеческим деяниям. Круглый фасад украшают восемнадцать шестиметровых статуй из известняка, покоящихся на гигантских пилястрах; статуи символизируют восемнадцать немецких народностей (в том числе богемцев и моравцев), участвовавших в кампаниях против Наполеона; внутри возвышаются восемнадцать белоснежных богинь победы из каррарского мрамора высотой три метра тридцать сантиметров, держащие бронзовые щиты, на которых выбиты названия битв; на прикрепленных над головами богинь табличках начертаны имена великих полководцев.

Нелепый, кажущийся гипсовым пантеон теряется на фоне окружающих газометр лугов; ему не хватает славы, живущей среди потрепанных флагов парижского Дома инвалидов, блеска ветра, пыли и тщеславия, уподобляющих сражение жизни. Немецкие войны 1813 года, отражавшие стремление к национальному возрождению и одновременно стремление к реформам, за которые ратовали просвещенные прусские политики и генералы (Штейн, Шарнхорст, Гнейзенау, Йорк, Клаузевиц), имеют мало общего с национализмом, воплощенным этим памятником. Пробуждавшаяся Германия (особенно Пруссия, но не только она) пережила недолгую эпоху прогресса, обновления, гражданских надежд; Германия, воздвигнувшая спустя несколько десятилетий этот памятник, уже переживала застой реставрации и реакции, уже отделила чувство родины от чувства свободы и начала этой свободы бояться; она уже двигалась к национальному единству, пожертвовав либерализмом: Германия Бисмарка и Вильгельма обернется, хотя бы отчасти, отрицанием Германии Штейна и Гумбольдта. Конечно, король Баварии Людвиг I правил государством, которое представляло собой весомую альтернативу (то регрессивную, то либеральную) объединению Германии под руководством Пруссии и немецкому национализму, который позднее полностью присвоила себе Пруссия. Но эта кладбищенская слава уже представляла собой оцепенение либерального патриотизма 1813 года, если не пародию на него.

Людвиг I, романтически влюбленный в Элладу и ее войны за независимость (он даже посадил своего сына Отто на трон только что освобожденной от турок Греции), выступил инициатором создания и другого памятника немецкой славы — Вальгаллы, дорического храма, возвышающегося над Дунаем несколькими километрами ниже Регенсбурга. Белый «греческий» храм с мифическим германо-скандинавским названием символизирует вожделенное слияние Греции и Германии; германцы, потомки античных дорийцев, призваны были стать греками новой Европы, подарить ей новую универсальную культуру, подобно тому, как Эллада подарила культуру античному миру. Для Гёльдерлина в этом заключались свободолюбивые революционные мечты, охватывающая целый мир утопия свободы и искупления. Вальгалла имеет к этой мечте такое же отношение, какое фильмы о подвигах Геракла со Стивом Ривзом и Сильвой Кошиной имеют к греческому мифу. В Вальгалле выставлен сто шестьдесят один бюст великих немцев; одни названы по имени (Гёте), другие по имени и роду занятия (Моцарт, композитор) или по имени и торжественному определению (Клопшток, священный певец). Пантеон продолжал пополняться и после Людвига I; в наши дни жаждущие бессмертия, преодолев сложный бюрократический путь, также имеют шансы попасть сюда.

Впрочем, правы были Меттерних, не любивший этот памятник, и Геббель, не желавший здесь оказаться.

Вальгалла — музей восковых фигур. Их напыщенность бросается в глаза рядом с колышущейся на ветру травой, рядом с водами Дуная, что блестят ста метрами ниже, рядом с тенью деревьев. Легко встать на сторону поэзии в споре с литературой, на сторону подлинного в споре с искусственным, на строну жизни в споре с предметами и музеем, где они хранятся. Впрочем, короткая сказка, опубликованная в размноженной на гектографе газете начальной школы, доказывает, что, выбирая цветок, а не колонну, мы повинуемся риторике жизнелюбия, на самом деле оскорбляющей жизнь, которую она якобы любит, ее тайное страдание. Сказку эту сочинила маленькая девочка, напечатана она в «Карусели, или Газете Сан-Вито» — издании Второго дидактического кружка города Триеста за май 1973 года. Написала сказку ученица первого класса Начальной школы имени Де Амичиса Моника Фаваретто.