Вадим Макшеев - Разбитое зеркало

И вот, разогнувшись, махнул коногону беспалой, еще в германскую покалеченной, рукой Антоныч и, устало опустившись на чурбак, достал кисет с самосадом. Остановились потные лошади, провисли постромки, попадали бабы — кто в ворох, кто в снопы. И я, воткнув в землю вилы, валюсь в солому и мгновенно забываюсь во вдруг наступившей тишине. Но, кажется, не успел сомкнуть глаза, как, снова разгоняя лошадей, кричит осипший коногон, опять в рассеивающемся свете фонарей качаются тени, хлопает веялка. Хочется спать, так невыразимо хочется спать, но гудит постылая молотяга, рядом со мной из темноты показываются морда лошади и держащийся за повод парнишка-копновоз. Тяжело поднявшись, опять кидаю наверх навильник за навильником рассыпающуюся солому вершащей омет девчонке, чей светлый платочек маячит на фоне ночного неба. За краем земли уже начинается новый день, раздвигается бледная полоска зари, отволгла от росы солома, сильнее пахнет земляная ладонь гумна. В рассветных сумерках проступают поддерживающие крышу серые столбы, крытый дерновыми пластами культстан, кусты по-за обочиной поля. А платочек наверху уже совсем беленький, и с завершенного омета светло и ласково улыбается мне девчонка.

Как трудно было, но как хорошо!

Шуршит копна, пахнет ржаной стерней, далеко, будто на одном месте, где-то урчит трактор.

Кажется мне — мягко постукивают колеса телеги, потряхивается широкая дуга над конской гривой, помаленьку трусит, екает селезенкой гнедой конишко. Пономарева полоса, Филенкина, сверток на заимку, Муромское поле. Сколько поездил, походил по этим полям, сколько изъездил уже потом на редакционном «газике» других дорог и полей — кожевниковских, зырянских, бакчарских… Где-нибудь у трактора или комбайна разговаривал с механизаторами, в пропахших силосом дворах — с доярками, в прокуренных конторах — с колхозными председателями, директорами совхозов, сельскими экономистами. За семнадцать лет работы в газете сколько торопливо исписанных блокнотов, сколько статей, очерков… И все о деревне, о ее вечных проблемах, вечных крестьянских заботах.

Вспомнилось многое и остро ощутил, как дороги мне и скудные поля моей молодости, и те, что узнал потом, как близко сердцу это раскинувшееся рядом ржанище с неблестким золотом жнивья, трогательны, понятны те наработавшиеся в поле, сидящие неподалеку люди. И вдруг подумал — ведь я мог не знать всего этого — своей земли, своей Родины. Не знал бы ее нив, нелегких дорог, ее тягот и забот, не ведал, как работают, печалятся и веселятся на русской земле, не страдал бы вместе с ней в тяжкую годину, не узнал бы столько ставших мне родными людей. Дети и внуки мои не слышали бы рядом русской речи, и Россия была бы для них чужой. И я бы сердцем уходил все дальше и дальше от нее и, может быть, лишь нечаянно услышав с пластинки русскую песню, вдруг загрустил бы, и была бы эта песня словно давний сон моих родителей. И защемило бы сердце от чего-то несбывшегося, несостоявшегося.

Когда мне было лет десять, отец принес домой купленный у букиниста Альманах новгородских любителей древности, в котором была история нашего рода еще с тех времен, когда мои далекие татарские предки перешли под руку русского царя. Книжка эта потерялась во время войны, я ее путем и не прочел: что значило для меня — кто из моих прапрадедов воевал при Петре, кто под Бородином, кто и чем был дарован? Знаю, один из них — генерал-лейтенант — был путешественником и писателем, а мой умерший в тридцатых годах в Ленинграде дед тоже был генералом. Своя у меня дорога, своя судьба, но Отчизна — одна Россия. Всякое было в моей жизни — бывало обидно, бывало горько, но ты всегда для меня была Родиной, моей Россией. И я тоже что-то делал для тебя. Когда жил в деревне и потом, будучи журналистом, затем — когда стал писателем. На твоем бескрайнем поле есть крохотный клочок возделанной мною пашни, за который, умирая, не придется краснеть.

Тих, спокоен вечер, потускнел в логу костер осинок, потеряли вдали цвет озимые. Только неумолчно стрекочет в стерне кузнечик, сильнее запах жнивья.

По неширокому, в две плашки, тротуару иду к колодцу, и пустые ведра на покатом коромысле, покачиваясь в лад шагам, поскрипывают железными дужками. Словно вторя им, удаляясь, звякает ботало — это в пронизанном солнечными лучами облачке пыли возвращается с пастбища разномастное стадо, — лениво отмахиваясь от мельтешащей мошкары, бредут грузные коровы, толкаются телята, дробят ножками кучно держащиеся овечки. Безветренный июльский вечер еще полон тепла и прощального света, над провисшими проводами носятся стрижи, пахнет стадом, свежескошенной травой, мелеющей на задах деревни речкой.

Навстречу куда-то торопится девчушка, босоногая, лет пяти, с ломтем хлеба в руке. Опускающееся солнце слепит глаза, я вижу ее в просвеченном белом платьишке на фоне заката, и растрепавшиеся на голове белокурые волосенки кажутся светящимся венчиком. И вдруг эта возникшая в солнечном сиянии девочка напомнила мне моих дочерей — когда-то давным-давно в другой, далекой отсюда деревне возвращался я с работы, и они спешили навстречу в выцветших платьицах, по-взрослому повязанные платочками, и солнце, опускаясь за рекой, высвечивало их маленькие трогательные фигурки. Всплыло в памяти хорошее, сжалось сердце.

И было еще более давнее, невозвратное, кажущееся теперь совсем из другой, но тоже из моей жизни, — угасающий день и сестренка, протягивающая мне худенькие ручонки.

От бревенчатых домов, заплотов и поленниц протянулись тени, слышу, как в пригоне за ближним домом певучий женский голос уговаривает стоять корову, как первые струи молока с тугим звоном ударяют о дно подойника. Убежала босоногая девчушка, поскрипывают дужки ведер на крючках коромысла, все глуше жестяное звяканье ботала.

Далеко, в начале пути, осталось детство, давно смешалась с соленой океанской волной вода с речных плесов моей молодости, неодолимо течет время, и где-то за недалекой излучиной последний причал. Где же, на каком плесе была моя главная жизнь? В бедном ли, но светлом детстве, в тяжелом ли военном отрочестве или в дальней сибирской деревеньке, где делил с колхозниками трудный хлеб, жил их заботами, был счастлив в минуты их радости? Не потому ли так часто вспоминаются крытые деревенскими пластами избенки, поля, окаймленные лесом, тележные колеи дорог… Опять снилась сегодня отражающая закатное небо знакомая река, видел — устало гребу в лодке, уплывают за кормой оставленные тяжелыми гребями маленькие водовороты, тянутся песчаные отмели, остаются позади сползшие с крутояра, зябко подрагивающие на стрежне обреченные березки. И рвутся, уносятся к густеющему небу поющие женские голоса. Сколько раз возвращался я так по реке с покосниками, сколько слышал под скрип уключин протяжных песен. В скольких разных, далеких друг от друга местах расставался с чем-то дорогим и близким, терял и обретал родных и всюду оставлял часть моей жизни. Так где же ее вершина?