Вадим Макшеев - Разбитое зеркало

С ними — с Чиганцевыми — и списались мы. От Тевриза до нашей деревни рекой около сорока километров; лодки с моторами тут без малого у всех, обещал Александр свозить на то место. Поглядеть, попрощаться… Может, уже насовсем.

Вечером засиделись за столом, вспоминая связывающее нас прошлое, тех, с кем когда-то жили бок о бок. И выяснилось в разговоре, что живет здесь еще одна наша деревенская — Ольга Василевская. На другой день пошли к ней — как же не попроведать свою землячку?

Привыкли мы, что квартиры теперь заставлены мебелью и безделушками, а Ольгин темный снаружи бревенчатый домишко внутри был светел от побеленных с подсинькой стен и от какой-то пустоты. Все убранство — железная кровать, стол, два стула, еще одна кровать у стены напротив и маленький столишко рядом. Выцветший коврик, занавески-задергушки, полосатый половичок на полу. Все старенькое, трогательное в своей обихоженности…

Когда пришли, Ольга лежала на застеленной пикейным покрывалом постели. Заслышав гостей, села, опустив с кровати на пол босые ноги. Повязанная платком, в ситцевом платьишке. Затянула на затылке потуже концы головного платка, долго вглядывалась, признавая. Узнала, всхлопнула ладонями:

— Да откуда вы, миленьки мои?

Потом засмущалась:

— А я вот только прилегла. Картошку с утра окучивала, осот одолел. Пристала, да мошка заела. К дождю опять, че ли? Кажин день дождь и дождь!

— У нас тоже дожди.

Нахлынуло давнее — деревня, которой нет, заботы, давно отошедшие…

— Как живешь-то, Ольга?

— Ниче. Руки, ноги владеют. Квартирантку вот держу. — Она кивнула на кровать напротив себя. — Прислали на работу, а квартиры нет… Пришли ко мне с конторы — пусти, бабка, девчонку. Пустила, места не жалко. Може, хоть дров привезут. С нее кака плата? А я вот прилегла… Картошку за избой окучивала, пристала, да еще мошка эта проклятущая…

Растерянная, не знала, что говорить. Потом спохватилась:

— Да че же это я чай не грею?

И захлопотала, засуетилась, собирая на стол.

— Родненькие вы мои…

Родни-то ее кровной на свете — всего одна сестра Аграфена, и та уехала в Омскую область. Да они под одной крышей и жили лишь в девчонках, с тридцатых годов каждая по себе, в одной деревне, но порознь. Аграфена, или, как ее запросто звали, Груня, лет десять была рыбачкой, ставила сети, неводила, зимами долбила пешней метровый лед.

Рыболовецкие бригады были в войну во всех васюганских колхозах, работали там в основном женщины, и существовали эти бригады какое-то время еще после войны. А когда рыболовецкой бригады не стало, Груня заготовляла зимами лес — каждую осень присылали в деревню разнарядку — сколько отправить на лесоучасток вальщиков, сколько возчиков с лошадьми. И хоть работа у сезонников была тяжелой, все ж таки какой-никакой заработок. Валили лес попарно — ручной пилой, а Груня, хоть росточком мала, но проворна, в работе сноровиста, пилила одна себе лучковой пилой, или, как тогда называли, лучком. Сама за себя в ответе, и весь заработок тоже одной. Была прижимиста, каждую копейку считала. Семьи у нее, как и у Ольги, не было, тяжелый свой крест несла одна. Но все ж таки свою долю нашла — вышла на лесозаготовках замуж за вербованного хохла. Даже ребеночка ему родила. Только неживого. Когда бабе за сорок, да изработана вся, это уж безнадежно. Прожили тут, в Тевризе, с Яструбенком своим до пенсии, потом уехали. Да там вскорости он помер — Яструбенко, муж Грунин. Доживает теперь век и она одна.

А Ольга на лесозаготовках не бывала, а в своей деревне где мужики? Которые и были, так женатые. Верно, после войны, почитай, у каждого еще матаня была, сколько тогда матерей-одиночек появилось… Что судить тех баб — хоть краденая, да ласка, без отца дите, да все в избе не так одиноко, чья-то душа рядом, надежда на старость лет. А Ольга была строгая, неулыбчивая. Не то чтобы нелюдимая, но себя блюла.

Теперь иногда думаю — выряди в ту пору наших деревенских баб в платья да кофты, какие сейчас их ровня носит, скинь они свои линялые платки и сыромятные черки, обуй туфельки на каблуках либо босоножки, да прически бы им, косметику, бижутерию всякую… Да ведь которые бы красавицами смотрелись! А тогда все они какие-то серые были. От работы, от жизни той.

В деревне у нас бабенок, которые помоложе, звали запросто: Кланька, Лизка, Тайка. Женщин постарше — Дунюшка, Аганюшка, Аннушка, за глаза звали по фамилиям: Горбуниха, Бородиниха, Жучиха… А Ольгу в глаза и за глаза называли строго — Ольга.

Вглядываясь в нее сейчас, вдруг подумал — а ведь, наверное, красива она была в молодости. Глаза большие, черты лица правильные. Только совсем сухонькая стала, тщедушная, носик востренький. Четверть века минуло, как уехал я из этих мест, ей тогда уже было под пятьдесят. А человек, как ему через полсотни перевалит, быстро стареет. Цепляйся, не цепляйся…

Собрав на стол, достала она из подпола бог весть с каких пор хранившуюся бутылку шампанского, осторожно обтерла ее тряпицей:

— Уж не прогневайтесь, если что не так… Угощайтесь, миленьки мои. Поди, не придется больше свидеться…

Сняла платок, обнажив над бровями светлую полоску незагоревшего лба, пригладила волосы, заплетенные в узелочек на затылке, присела с краешку к столу.

Наверное, в самом деле не свидимся. Наверное… За двадцать шесть лет впервой сюда приехал, когда еще соберусь. Да соберусь ли? Не угадаешь в наше тревожное время, что будет со всеми нами на земле. Что и когда…

Спросил ее, о чем думал, когда шел сюда, в ее домишко. Спросил, винясь за кого-то:

— Сколько же тебе пенсии платят, Ольга?

— Сорок рублей. Да это уже недавно добавили, а то двадцать восемь получала. — Вздохнула тихонечко. — Да не в этом дело — есть маленько денег, скотину до прошлого года держала, случится со мной что — все припасено. Не в этом дело, — повторила она. — Обидно. Работала, работала, покель колхоз был…

Что мог я сказать ей? Что так сложилось у многих, кто выбыл из колхозов в годы, когда тысячи их по всей стране соединяли, укрупняли, реорганизовывали? И наш колхоз тогда объединили с хозяйством за пятьсот с лишним километров от нашей деревни. Увезли на барже коровенок и лошадей, увезли локомобиль и два трактора, которыми мы к тому времени обзавелись, только постройку оставили — легче заново построить, нежели ломать и перевозить в такую даль. Да и не было у нас завидных построек-то. А переехало на новое место всего три семьи, остальные не стали трогаться. Создали из них бригаду, но вскоре и той не стало. Скотины не было, сеять — уже не сеяли. Из деревенских кто устроился на работу в соседний промхоз, кто — в нефтеразведку, которая, было, обосновалась в Маломуромке, Но затем и нефтеразведка перебазировалась. Уехали все, остались в деревне три семьи: Семен Сковородин с женой да две одиночки — Ольга Василевская и бабка Медведиха. Эта бабка, она нашей деревенской вовсе не была, приехала с кем-то из нефтеразведских, а затем, видно, уже некуда было ей податься, так и осталась в чьей-то пустой избе. Семен Сковородин года через три все же вместе со своей Морей уехал к дочери в Томск, остались Ольга да бабка Медведиха. Двое на всю деревню — одна в одном конце, другая — в другом. Зимой проторят тропку от избы к избе, ночью пометет буран — и следа незнатко. Светятся две керосиновые лампы на всю округу: на восток до жилья зимником полсотни километров, на запад — двадцать, к северу и югу — тайга без конца и краю. Затем и последних двух светляков не стало — уехала куда-то Медведиха, переехала Ольга к Груне в Тевриз. Только с сестрой жить не стала, купила избенку и поселилась одна. Теперь уже насовсем. Чего загадывать…