Вадим Макшеев - Разбитое зеркало

Она долго думает и, не ответив, спрашивает меня:

— А ты? Ты хотел бы, чтобы все повторилось?

Я молчу… Сколько было в моей жизни тяжелого, невыразимо тяжелого. Зачем, для чего все опять, если ничего нельзя изменить? Зачем, если «за отсутствием состава преступления» отцу — уже посмертно?

Но ведь было в жизни и другое. Было, тоже было…

Мерно стучат часы. Стучат, словно бьется чье-то сердце. Стучат, отсчитывая уходящее, уже ушедшее время. Время движется только в одну сторону, только в одну.

Мы молчим. Мы оба молчим.

Весна в Приобье выдалась недружной и затяжной, но с первыми майскими днями пришло и сюда, наконец, желанное тепло. В лугах за Еловкой споро стали оседать последние лоскутные сугробы, из-под палого листа проклюнулись кондыки, вешнее солнышко сушило деревенскую улицу, сквозь промытые Дарьей стекла с утра грело тесно заставленные ящичками с вытянувшейся рассадой подоконники, крашеную печь и такую же голубую с низкой притолокой дверь в сенцы. Спозаранку с машинного двора сюда доносился радостный рокот направлявшихся в поле тракторов, и, когда тяжелые «Кировцы» со свистящим гулом проходили мимо Дарьиных окон, ее пятистенный домишко слегка вздрагивал и с расщелившегося над печкой потолка тоненько сыпалась сухая глина.

Хозяйки выгнали из пригонов телят, теперь вольно бродивших по разгороженным за зиму огородам, орали на согревшихся навозных кучах петухи, повсюду сновали скворчики, и в одиноко торчащий на еловой жердине у Дарьиной бани скворечник тоже бессчетно раз за долгий весенний день прилетал и улетал обратно за мутную от половодья речушку черный с темно-зеленым отливом скворец.

Казалось, зима ушла насовсем, но накануне Девятого мая наползли снеговые тучи, к ночи завьюжило, попряталась живность, и закурился по-зимнему над Еловкой, мешаясь с порывистой падерой, дым из печных труб. И Дарья тоже протопила вечером печь, которую, сберегая дрова, уже неделю топила лишь по утрам. Перед рассветом прояснило, но было студено, откуда-то с разлившейся Оби, а может, еще более издалека, с самого Ледовитого океана, тянуло стужей. Снег за ночь укрыл землю, густо запорошил поредевшую за зиму поленницу и крыши домов, от которых упали утром на чистину резкие голубоватые тени. И на фоне такого же холодного, несогревшегося неба над крышей кирпичного клуба на пригорке против Дарьиного дома ало запламенел вывешенный накануне красный флаг.

Каждый год в День Победы туда, к стоящему на виду у всей деревни обелиску, собирались люди. И сегодня Дарья с утра поглядывала в окошко, наблюдая, как по дощатому тротуару на косогор шли деревенские. Она тоже намерилась туда, сидела в пальтишке, но пережидала, когда сойдется больше народа. Ей недужилось, руки в суставах болели давно, но при перемене погоды ломота становилась ощутимее.

Пошла она уже в одиннадцатом часу и малость опоздала. Когда поднялась в гору, митинг начался. Одетые кто в зимнее, кто по-летнему, у бетонной пирамидки выстроились десятка полтора бывших фронтовиков, вокруг столпились школьники, пришло много женщин. Стояли они кучно, и Дарья не стала протискиваться вперед, а, увидев в сторонке соседку Таисью Зайцеву, прислонилась рядом с ней к огораживавшему редкие деревца штакетнику. Тут на открытом месте возле голых березок было ветреней, чем внизу, и Дарья подумала — ладно, что повязала голову пуховой шалью, а то совсем было вырядилась в платок.

— Замешкалась я, — легонько подтолкнула она Таисью. — А ведь все глядела в окошко. Чего за мной не зашла?

— Да че-то не подумала, — сказала Таисья виновато.

У приступка пирамидки выступал недавно приехавший сюда из города секретарь парткома совхоза. Говорил складно, но, может, оттого, что больно был молод и не мог помнить всего, что было тогда, как-то не тревожили Дарью его слова. Она глядела на Таисью, та смотрела на далеко видную отсюда испещренную тракторными следами улицу.

— Во-он там прощались, — перехватив Дарьин взгляд, кивнула Таисья на осевший в землю пятистенник возле сельсовета. — Там колхозная контора была. Как войну объявили, сразу одиннадцать подвод…

— От нас пароходом… Голосами провожали…

Замолчали, думая о своем.

— Че-то не поспалось ночью, — переключаясь на сегодняшние заботы, шепотом сказала Таисья. — В третьем часу прокинулась, хоть глаз коли. Весной завсе эдак. Погода, че ли?

Дарья не ответила.

Сама она пробудилась поздно, на свету, спросонок спохватилась — проспала доить корову, да тут же одумалась — второй год уже, как сбыла Пестряну. Все не могла привыкнуть. Решила — полежу еще чуток, хоть затемно подымайся, хоть день-деньской лежи — никто тебе не скажет. Третье лето нынче пойдет, как одна себе. И тут вдруг вспомнила — сегодня же праздник… Когда-то в этот день и замуж пошла. Сказала тогда Ивану в шутку, а вроде суеверно: кто, мол, в мае женится, всю жизнь маяться будет. Мать, та всерьез отговаривала — дождались бы осени. А он настоял — расписались в сельсовете девятого. Да по его лучше и вышло — хоть прожили вместе побольше года.

Со стороны белевших за деревней кирпичных дворов ветер доносил прерывистый рокот трактора и запах силоса. В небе тянул пушистую нить едва видный серебристый самолетик, и его след медленно превращался в долгое перистое облачко.

Дарья попыталась представить Ивана, что-то неуловимое возникло и тут же исчезло — взгляд, сиреневая в полоску рубаха… Лица она не могла припомнить уже много лет. Была бы фотография, поди, только глянула, и встал бы перед глазами, как живой. Снимался же на карточку, еще когда холостой был. Старший брат, Михаил, на табуретке, руки на коленях, а он стоит рядом, ладонь на братнино плечо положил. Глядят без улыбки, строго. Давно оба в земле, две похоронные в один день пришли. Дарья, тогда со сношенницей своей Панкой еще жили вместе у свекровушки. Панка, она раньше Дарьи замуж выходила, вроде пуще убивалась, говорила Дарье — снится, мол, мне Миша, снится ночами.

А на другое лето умотала с бакенщиком. Завей горе веревочкой… И карточку ту куда-то задевала. У Дарьи тогда снов не было, наработается — спит, как пропащая. А может, и снилось что, так тут же и забывалось. Только раз, уже много лет спустя увидела во сне Ивана. Вроде плывут с ним на лодке — он в корме, она на гребях, солнце опустилось за прибрежный лес, но еще светло, наплывает из-за поворота ельник по-над яром, недвижна смоляно-черная васюганская вода. Все так явственно, просто, будто не было ничего — ни войны, ни разлук и смертей, никакой другой жизни, которая была уже у ней потом. Только непонятно Дарье, куда они плывут и зачем. Что-то надо ей вспомнить, надо вспомнить. И вдруг захолонуло сердце, задохнулась во сне криком: «Ваня, ведь ты… тебя… тебя же уби…». Пробудилась, и сердце билось сильно-сильно — не хватало ему места в груди. Потом закрыла глаза, хотела снова увидеть, но не было уже ничего, только трепетная темнота. После, когда вспоминала об этом сне, все корила себя — зачем крикнула, надо было плыть, плыть вместе с ним…