Андрей Битов - Жизнь в ветреную погоду [Сборник]

Забегала от кухонных дел Наташа.

— Ну что, готовы?.. — говорила она ласково, перебирая волосы Монахова. Монахов цепенел под лаской, не зная, лестно это ему или лишне в глазах Зябликова. Делал вид, что ничего не происходит такого уж… Рука Наташи остывала, теряла трепет. Монахов чувствовал ее остановившийся взгляд за своей спиной. Вдруг она выходила.

Монахов же в этот момент как раз затеял рассказывать что-то из тех невероятностей, что нарассказал ему отец, из тех, что он слушал так пренебрежительно. Теперь, слегка редактируя, он обнаруживал в этом. все больший и даже пронзительный смысл. Черепахи ползли к морю и плакали… птицы брали азимут по плоской Земле… некое последнее чудовище одиноко выживало в не менее последней Англии.

Зябликов же подобные случаи мог обнаружить в своем опыте.

Монахов восхищался. Смеялся от души и чуть дольше, чем от души, преувеличенно колыхаясь. Пусть был Зябликов умнее, зато Монахова любили, поэтому он не чувствовал себя ущемленно, а даже радовался, что будто стал моложе, будто в детство впал, расположившись в тени старшего друга. Зябликов склонялся доверительно, дышал в ухо:

— Наколка есть, понимаешь?

Монахов согласно кивал, не понимая. Он принимал «наколку» с тою же готовностью, с какой заглатывал «краску» — самое плохое вино, которого на его пять рублей Зябликов сумел купить прямо-таки невероятное количество. «Дело совершенно чистое», — шептал Зябликов. Он знал, где лежит клад. Ему нужен лишь напарник. Напарника найти не просто. Нужен серьезный человек. Получается, что именно Монахов и нужен.

— Единственное, что мне не нравится в тебе… — Монахов насторожился, почему-то тотчас готовый к обиде. — Так это твой трудовой напряг. — Монахов рассмеялся облегченно. — Пусть ты блестящий инженер, что дальше?

Монахов затруднился, что дальше.

— А дальше — ничего, то же дальше, — вот что сказал Зябликов. — А тут сразу — миллион.

Ну что ж, Монахов, пожалуй, согласен.

— По рукам!

Входила Наташа. Монахов был весь в беседе.

— Странно, — сказала она. — Какой ты, оказывается, ребенок.

Монахов насторожился: хорошо это или плохо? Льстят ему или колют?

— Мертвый ребенок, — досказала Наташа.

Колют. Но и это лишь потому, что сами уколоты…

— Слушай сюда. — Зябликов покачнулся сидя. — Еще наколка есть…

— Да не слушай ты его! — рассмеялась Наташа. — Что, курган зовет копать?

Зябликов посмотрел на нее преданно и вцепился ей в руку, целовать.

— Да отстань ты! — не зло стряхнула его Наташа.

Зябликов плавно повалился набок и уже спал. Детская улыбка заголила его лицо.

— Морг, — сказала Наташа. — Что же ты, Монахов?..

— А что? — Монахов приблизительно улыбался.

— Предатель ты, Монахов.

Слегка поссорившийся с Наташей, принявший душ, протрезвевший, Монахов стал мрачен. Зябликов лежал все в той же позе на своей шкуре, и впрямь мертвый. К чему все это? Пахло проколом, поражением, своей пошлостью. Всему этому не стоило противостоять. Нагромоздил… Монахов сидел на кончике стула, отвердев, отрешившись, как бы не касаясь даже воздуха этого чужого, лишнего помещения. После душа он был чист и брезглив.

Наташа носилась взад и вперед, накрывая, и он не смотрел на Наташу.

— Не сердись. — Наташа попробовала его обнять.

— Я не сержусь, — скучно отвечал Монахов.

— Ты меня не любишь, Монахов.

— Нет, отчего же…

— Ты не бойся, ты мне и не говорил ни разу, что любишь. Ты мне ничего не должен.

— Разве не говорил?..

— Пощади, Монахов! Очнись! Вот же я! — тормошила его Наташа. — Я тебя люблю. Ты пришел ко мне. Меня Наташа зовут. Милый…

И она зарылась ему в колени. Монахов посмотрел в последний раз на мертвого Зябликова и зажмурился, поощрительно гладя ее по голове. Замер, постанывая.

И тут, разрывая ему череп, прозвенел звонок.

— О черт! — простонала Наталья, вскакивая. * Хлопнула входная дверь, загудела баском, захохотала тетушка, и кто-то с шорохом птицы пролетел по коридору, задевая стены.

В комнату вошел немыслимый, не пролезающий в дверь букет тюльпанов, и, когда наконец протиснулся, за ним оказалось нелепое толстогубое раскрасневшееся лицо мальчика. Он еле удерживал рассыпающийся букет, а из-под мышки у него к тому же выскальзывала толстая книга.

Злое выражение беспомощно доживало на Наташином лице, точно злости не на чем стало держаться.

— Ты не представляешь, как я бежал!.. — с восторгом выдохнул мальчик и выронил наконец книгу, наклонился за ней, и посыпались цветы. Над ним возникла, расплываясь в улыбке, тетушка.

— Ленечка пришел, — объявила она, как новость. Ну конечно, это его Монахов видел тогда на базаре…

Наташа вспыхнула, прижала руки тыльными сторонами ладоней к лицу — остудить щеки, и, споткнувшись о цветок, она выстрелила из комнаты.

— Что с ней? — испуганно спросил Ленечка, обводя глазами комнату, ища причину и начисто не видя Монахова, будто он не сидел перед ним все на том же стуле. Выпуклые, цвета самого пустого неба, глаза Ленечки смотрели туда, где только что стояла Наташа, и не видели ее. Это небесное недоумение дало возможность Монахову опомниться, и он поднялся навстречу. Ленечка, так и не увидев Монахова перед глазами, понял наконец, что Наташи нет, и, с досадой отбросив оставшие-ся в руках несколько цветков, ринулся следом, едва не опрокинув тетушку.

— Слушай! Слушай! — кричал оп па бегу, — Погоди…

Тетушка, поджав губы и не глядя на Монахова, собирала цветы. На шкуре сидел, как стеклышко, Зябликов и смотрел недреманным взором, как она нагибается.

Ленечка яростно барабанил в дверь ванной:

— Открой! Открой же! Мне надо тебе сказать… — ныл он.

И Монахов не все понимал.

Комната, уставленная тюльпанами, еще раз преобразилась. Стол был накрыт, и зажжены свечи. Монахову казалось, что он здесь не первый день подряд, и каждый из этих дней не похож на предыдущий: насколько отличались его представления об этом дне от того, как он начался, настолько же вечер этого дня отличался от его начала. Казалось, все следует в обратной последовательности, будто пленку этого дня прокручивали вспять. Они теперь сидели вкруг стола так, будто это было вчера, как могло быть сначала, но не потом. Так неожиданно все вдруг стало чисто, нарядно и благопристойно. Совершенно трезвый Зябликов был внимателен и приятен для тетушки; Монахову нравились все, но больше всех Ленечка: Наташа нравилась всем, но больше всех хотела правиться Монахову, которому нравилась меньше, чем хотела; Ленечка никого не видел, кроме Наташи. Чокались шампанским в тетиных бокалах, ели чудесно сохраненный прошлогодний арбуз. И этот арбуз, особенно поразивший воображение не- ташкентца Монахова, арбуз, которого не могло быть в настоящем времени, еще укреплял в Монахове впечатление, что все они сейчас — лишь воспоминание об этом, уже бывшем с ними, вечере.