Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

В Ираке построена мечеть с минаретами в форме магазинов от АК.

В ноябре 2003 года в Делфте проходила выставка «Калашников — оружие без границ». Там был выставлен трон, сделанный одним мозамбикцем из старых АК.

Михаилу Тимофеевичу предложили на него присесть. Он отказался:

— Я создавал автомат для защиты своего Отечества, а не для того, чтобы сидеть на нем.

Сидеть на штыках — вообще не очень уютно.

Пиар наш АК получил громкий и глобальный, да. Но, в отличие от пулемета Дегтярева и ППШ, «калаш» не назовешь оружием победы. Первое боевое применение АК-47 — операция «Вихрь». Это Венгрия, октябрь 1956 года — помните? Совецкая армия подавила народное восстание. После — Чехословакия, 1968-й. Победили мы мядьяр и чехов? Которые все равно ушли от нас на Запад через 20 лет? Сомнительные лавры…

Памятник на Синае. Ну-ну. Арабы с нашими автоматами проиграли маленькому Израилю. Палестинцы и прочие террористы тоже не добавили доброй славы нашему автомату; в голливудском кино, если человек с «калашом» — значит, бандит и убийца. Весь мир смотрит американское кино и мотает на ус… Африка? Да, это мы ее взбаламутили, подбили негров выгнать белых «колонизаторов», и теперь там разруха и нищета, и пипл бежит в Европу. Вьетнам? Мы воевали там за коммунистический север. А после, без нас, страна объединилась, вместо Совка там, в общем, капитализм и, на минуточку, дружба с Америкой.

Югославия с ее бодрой песней про АК и широким применением нашего автомата — развалилась. Там стреляли, стреляли из «калашей»… А потом всё кончилось, и сербы сейчас не очень. На Балканах я видел самый страшный «калаш» в моей жизни — со ржавым каналом ствола, о Господи. Ужасно было то, что висел на плече не у дикаря из джунглей — а у полицейского сержанта, типа европейца!

Ливия, Ирак, социалистическая Румыния хвалили АК — мало радости от этого перечисления.

Ну разве что история с островом Даманским может претендовать на близость к теме победы, по крайней мере на короткое время, но это не тот масштаб, как вы понимаете…

Короче, именно с этим мощно пропиаренным оружием, которое изобрел якобы сержант, СССР проиграл холодную войну. Потерпел поражение в битве против свободного мира. Нет у нас теперь ни Азии, ни Африки, ни Латинской Америки просовецких/пророссийских. Да и СССР куда-то делся, если вы заметили. Вот что символизирует автомат Калашникова — цепь поражений. А с некоторых пор с темой боевого применения АК связаны еще и Грузия, Чечня, Крым, Донбасс… Сирию, пардон, чуть не забыл упомянуть!

Ну, хвалить или ругать участников истории с АК, разбираться, что правильно, что неправильно — зачем, когда поезд давным-давно ушел? А вот что было бы неплохо — так это знать подлинную историю отечественного оружейного дела. И не вливать лишнего (оружейного) масла в жопу. В которой оно, друзья, без надобности.

В конечном счете по-любому автомат получился хороший. Кто б ни был его автором. И кто написал пьесы Шекспира — он сам или кто другой, — нам всё равно.

P. S.

На постаменте памятника Калашникову, на освободившемся месте — оттуда сбили схему Шмайссера — уместно было б дать цитату из мемуаров героя, про его семью, раскулаченную и сосланную:

«Выслать-то выслали, но и поддерживали, так что особо не голодали. Вот я думаю, может, это так надо было — ведь раскулачивали наиболее хозяйственных и приспособленных к работе на земле людей. Потом они в ссылках вгрызались в целинные земли и поднимали их, доводили до нужной кондиции. Может, Сталин тем самым обеспечил освоение безлюдных пространств России? А то ведь достались бы непрошеным гостям. То, что мы сегодня наблюдаем по Дальнему Востоку, да и в Сибири тоже. Нет, была, очевидно, сермяжная правда в том жестоком деле. Страну надо было сохранить и укрепить, война была не за горами. Я не оправдываю сталинизм и его перегибы, но вот что-то думается, всё это было не случайно, рассчитывалось на большую перспективу. Это была дальновидная политика».

Конец цитаты.

Вот пусть будет слово в слово. Кто мы такие, чтоб выкидывать слова из песни?

Короче, немки — это песня. Даже не песня, а — разные песни, которые я, бывало, с ними по пьянке пел.

Первая их песня, которой они меня научили — то есть не они, а она, курносая конопатая Barbel, — была их старинная.

Ich ging einmal spazieren, nanu, nanu, nanu!

Ich ging einmal spazieren, was sagst du denn dazu?

Ich ging einmal spazieren, bums, vallera.

Und tat ein Madel fuhren, ha ha ha ha ha,

und tat ein Madel fuhren, ha ha ha ha ha.

Sie sagt', sie hatt' viel Gulden, sie war von Adel, nanu, nanu, nanu, Ich braucht mich nicht zu schamen

— ну и так далее.

Bums fallera — это было так безобидно и весело. Как-то даже и вовсе не по-немецки, что отчасти мирило меня с их страной, с их мрачным прошлым, которое давило на меня. Да, вот эта пролитая ими кровь отравляла меня и заставляла мечтать про некую месть, про расплату. Потому что те палачи — не люди, надо вычистить от них землю и после счастливо смеяться, и никакой вины на тебе не будет никогда! Нас из школы возили в Краснодон, на экскурсии, и там рассказывали про комсомольских подпольщиков, про ту давнишнюю «Молодую гвардию». Фашистская тема — пытки, муки и казни. Жуткие медицинские инструменты, которыми раздирали плоть красавиц… Отрубленная рука их там главного комсомольца, которой, конечно, в музее не было… Когда нас толкнули к тому, чтоб мы поглубже вникали вот в это, в мертвое, тогда что-то тонкое и нежное человеческое в нас — убивалось, оно не совместимо было с обильными знаниями про то, как молодых веселых людей превращали в кровавое несвежее мясо.

И вот это вот страшное, пыточное, мясное, трупное — оно от этих немецких мирных песен как-то слабело и сдвигалось, хоть на время, на задний план, прочь с глаз. Бывшее становилось, по крайней мере начинало казаться — как бы и не бывшим. Ну вот ты с симпатичными девчонками в Рейхе выпил шнапса, и они, красавицы, сшвають, и ты с ними, ничо страшного же вроде в этом нету?

Другая, ее звали Инес, с севера, с Балтики, болтала на Plattdeutsch, на мекленбургском диалекте, как бы поморском.

Мы с ней то и дело напивались (она любила красное сухое, которое казалось в Совке в те времена досадным недоразумением и шло в ход только за неимением водки и портвейна), и она пела мне тихим звонким голосом, этаким виагрическим:

— Dat du min Leevsten bust, dat du woll weeRt, Kumm bi de Nacht, kumm bi de Nacht, segg wo du heeRt…

Это было ее мне признание. В стихах. Ну, пускай даже в чужих. Я понимал почти всё в этом забавном суржике, англо-немецко-идишном волапюке, который подсвечивал наш бесхитростный, как бы детский секс — какими-то яркими цветами, как обложки книг со сказками… Черт возьми, она меня умиляла и заводила своими песенками. Они были старинные и показывали, что немки всегда были веселые и не ломались, не выпендривались: