Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

У Димона не только был длиннее. В нем еще и было больше, чем у меня, вот такого мужланства, грубости. Я такой — э-э-э — более обтекаемый. И, что еще приметно, все рукава моих пиджаков и рубашек мне всегда длинноваты, в отличие от моих товарищей, у них, как у горилл, руки свисали почти до колен. Это как-то выдавало меня, раскрывало что-то моё не такое, как у всех, нечто скрытое, тайное во мне. Нельзя исключить, что во мне есть что-то от женской натуры, — но если и так, то, значит, с уклоном в лесбийскую сторону, да.

Пленку Димон забрал у меня в тот же день, потом в городе сам ее проявил и после вернул мне негатив, с которого эти псевдо-порно-кадры были сцарапаны — до полной прозрачности целлулоида.

И вот еще что. Мне было больно оттого, что какие-то девки, причем ничем не примечательные, хрен знает какие — ему не давали. Обидно за друга. Больно. Хотя уже и столько лет прошло. Разве он такое заслужил? Но, кроме этого, ему еще много чего не досталось в этой жизни — да хоть по причине ее краткости. Я после довольно долго еще ходил к нему на могилу и пил там самогонку, из мятой исцарапанной шахтной алюминиевой фляжки на 900 мл — когда приезжал в наш бывший город. Потом это отошло, и я перестал. Сперва — просто так, без причин, а там и война подоспела…

Так вот эта девическая безответность, как бы бестелесность — почему выпадала ему? Может, он ее искал, подсознательно? И, не отдавая себе в этом отчета, требовал такого целомудрия? Возможно, он в ранней юности отвергал открытых веселых девок — из какого-то своего принципа? Изо всех сил натурала его тянуло к красавицам, но тем не менее он устраивал всё так, чтоб отношения прошли мимо секса? Может, это был тот же путь, на котором Блок избежал плотских радостей с законной женой Любовью свет Дмитриевной? Или это какая-то совсем, совсем другая схема? Поди знай…

Иногда мы с Димоном пересекались на женских линиях.

Что не удивительно — когда друзья столь закадычны (закадычены, закавычены). Самая — ну, так казалось долгое время — странная и страшная история — была в начале наших любовных карьер. Димон сразу после школы уехал в южный приморский город, в унылый тамошний институт, только потому, что туда его брали — и взяли — без экзаменов. Как спортсмена. Я приехал его навестить, и мы погрузились в легкое пьянство и беседы «про умное», какие-то невинные смешные споры яйцеголовых полудетей и проч. Это были прекрасные времена! Стоял апрель, мы в ночи пошли на пляж, выпили вина, я запрыгнул в черные, ничуть не синие и не прозрачные волны, выскочил из них не сразу, но через минуту, и подружка Димона подала мне полотенце, она была не такая, как его прежние, а совсем другая; не скажу, что она вся струилась и истекала, — но, по крайней мере, излучала нечто. Это я так ее вижу из сегодняшнего дня. До сих пор прекрасно помню ту ее легкость; она, знаете, была такая, «к поцелуям зовущая» и сигналящая глазами, что, типа, надежд не обманет. Такие девицы — самые сладкие и вкусные, одна беда — от них быстро устаешь, с этой их готовностью всегда и на всё. Они получают лучших самцов, самых сильных и наглых — но, увы, ненадолго. Можно только представить себе глубину отчаяния, в которую они каждый раз погружаются, из-за краткости выпадающих им щастий. И это, скорей всего, не от очень большого ума у них, вот что я вам скажу.

Позже, когда женская плоть из волшебной сказки стала частью повседневной рутины, стала тревожить совсем слабо, я почти освободился от сей пагубной зависимости, от этого живого наркотика, который погубил миллионы людей, но это случилось не потому, что я такой умный, — просто химические реакции в моем туловище замедлились и стали замирать. И я уже мог почти не обращать на них внимания и сам спокойно регулировал дозу. Я выудил из своей подкорки неожиданную картинку.

И вот какую. Упоительные бляди представлялись мне в виде дамских органов в человеческий рост, и к этим штукам приделаны маленькие, как бы детские, ручки и ножки, ну и головка, тоже невзрослая. А внутри женского порноприбора — ядовитый сок, ну, типа, анчар. Кстати, этот парень, который нас просветил насчет анчара, в письме другу написал, что «пизда — род теплой шапки с ушами, голова вся в нее уходит». Шутка ему удалась, я считаю. Я от себя могу только добавить, что пизда — скользкая тема. Во всех смыслах.

Потеря друга подкосила меня. Мне страшно не хватало Димона. Особенно первое время после того, как он исчез. Бросил жизнь. Переместился в другой мир, который, по мне, непременно существует, — иначе куда ж деваются, куда закидываются люди, в которых всё богатство нашего мира, после этой жизни? Ну невозможно ж, чтоб они пропадали бесследно, валились в прорву — иначе зачем тогда всё? «Он вчера не вернулся из боя» — эту песню мы записывали на его магнитофон «Весна», в каком-то 70-м, что ли, году, когда Семеныча занесло к нам на шахту с концертом, это называлось — чёс.

Вот эта наивная вера в то, что можно весь вечер гулять в кабаке, выпить самый дорогой коньяк, сожрать всю белужью икру, отмудохать братву и ментов, трахнуть пару официанток, разбить зеркала и люстры — и спокойно уйти, не заплатив ни даже тыщи? Чтоб тебя не догнали и не размазали бы тебе печень по асфальту? И никуда не запихнули тебе бутылку от шампанского? Впрочем полно людей, которые простодушно верят в такие чудеса, в добрых фей и прочие радости…

Оставшись в холодном космосе один, я без Димона погружался в тоску так глубоко, что выныривать обратно желания не было, и подумывал последовать за ним, пойти той же дорогой, сделать, как он.

Я часто вспоминал поначалу его свежий труп. Теплое, не успевшее остыть тело. Еще как-будто не безнадежно, не безвозвратно мертвое. Димон сколько-то минут казался живым, но на самом деле это было уже — фсё, за гранью.

Я, глядя на эту его как бы настоящую, с виду так и подлинную живость, продолжал надеяться, что он сейчас очнется и вернется к нам, потому что очень этого хотел. И кинулся делать трупу, мертвому парному мясу, искусственное дыхание. Как нас учили в школе на каких-то уроках, где детей готовили к атомной войне. Стал я, значит, делать… Это вот неестественное дыхание. Не замечая, не видя, что на мертвеце успели проступить трупные пятна. (Которых я раньше, впрочем, нигде и никогда не видел и потому распознать не мог.) Я вкачивал в холодеющие легкие теплый воздух, и он выходил обратно с шумом, грудь издавала тихий хрип — ну чем не дыхание! Этот мертвый выдох был (еще) даже немного теплый. Кадаврический поцелуй — из фильма ужасов. Целуя мертвеца. Ладно б еще юную красавицу! Которую я как бы мог оживить, поднять из хрустального гроба, воскресить и дальше, как в сказке, драть с полным правом в хвост и в гриву — но нет! Мужик целует покойника. (Это прям эмблема XXI века.) За что такое наказание?