Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

— Гм. Ну ладно, а давай теперь играть в машинки.

— В машинки? Может, лучше в куклы?

— Да хватит уже, надоела эта девчачья тема: письки, куклы — ну скоко можно!

Да, решительно это не было мне интересно. Тень брезгливости? Или даже отвращения? Пугала скука телесного, чисто телесного, без присутствия и без прикосновения высокого, которое вне тела?

Похоже, у нее это всё было несколько иначе. Вот мы играли в машинки, это были грузовички размером с книжку, из какого-то мягкого сплава, покрашенные дешевой краской в зеленое, с потеками, внутри кабины было некоторое пустое пространство, но такое тесное, что оловянного солдатика туда засунуть не удавалось, так что они все укладывались в кузов и лежа ехали на войну — на нее, ну а куда ж еще? Кому интересен скучный унылый мир в тылу?

Я переживал из-за этого страшного неудобства — ну как же так, кто ж ездит на войну на грузовике? Дед объяснял мне, что в их время, в его молодости, вместо машин использовались лошади, и это мне нравилось. Но у меня не было подходящей телеги, чтоб разместить своих бойцов, вот и приходилось как-то выкручиваться и выдумывать всякую ерунду — ну а что, хороший урок для маленького мальчика. Я хотел на войну, на ту же самую, на которую дед ездил в юности. Надо же было как-то добить белых, дорасстрелять их, не то, не ровен час, наше сегодняшнее светлое настоящее схлопнется — и привет.

Солдатики мои были зеленые, как грузовик, и тоже из мягкого сплава, он был такой тусклый, металл пробивался из-под краски, тоже — дешевой и жалкой. Солдатики эти были как бы склеены из двух половинок, плотно приставленных одна к другой, но с некоторым легким смещением, так, что шов был отчетливо виден. И напоминал некстати про Ленку, со швом, который проходил по самой ее глупости.

Глупости — это не только части тел (ну детских, поди знай, как там это всё у взрослых, небось, иначе!), но и — игра с ними. Конечно, игра, ну не работа же! Игра бессмысленная, не приносящая никакой пользы, никому. Никто не объяснял детям подробно про вот это всё. Умолчание как бы намекало, что за этим кроется что-то вредное и приятное, ну вот как сгущенка, когда всю банку вычерпываешь ложкой, в один присест! Значит, дело уж того стоит! По той же, кстати, схеме дети начинают и курить. Скучно, бессмысленно, неприятно, противно даже, но небось же, есть в этом кайф, то есть он появится, надо только в это дело въехать, вжиться! Да и пачки сигаретные — они ж красивые, зовущие. То на них три богатыря, то горячая балканская стюардесса, то собачка конвойная по кличке Друг, то верблюд заокеанский, то «Герцеговина флор» — что бы это ни значило. Начни потихоньку, а там втянешься, как все. Ну или не все, а через одного-двух.

Иногда Ленка, придя в гости, мешала мне возиться с машинками. Не только переставала елозить колесиками какой-то из них по дощатому полу (выкрашенному коричневой с красноватым отливом краской, по тогдашней моде), но и вовсе застывала, усевшись верхом на мою вытянутую ногу. Вот как раз в такие минуты в ее глазах поднимался туман, зрачки раздвигались в стороны и она смотрела куда-то как будто сквозь меня. (Я при этом всякий раз по поводу этого тумана думал, что подружка моя, кажись, дура, туповата она, что ли, не придется ли ей идти в школу для умственно отсталых. И я останусь один во всем подъезде… Было неприятно, ведь безумие — это же мерзко и заразно.) Моей ноге становилось тепло от ее детского тельца с этими беспомощными, нелепыми, мягкими как бы деснами без зубов, как у младенцев.

— Ну шо ты уселась? Только ж разыгрались!

Я это сказал — и слегка, не больно, ткнул ее в плечо. Она пробудилась от своего странного тупого сна, схватила машинку, которая стояла в стороне, — и ударила ею меня по руке, вот по той, которой я ее толкнул.

— Ааа! — заорал я.

— Ой, прости, я нечаянно! — Она уж совсем пришла в себя и стала обычной, не туманной, а повседневной, прозаической.

… Моя подружка доставляла мне хлопот чем дальше, тем больше. В молодости, да и после — у всех так, но в дошкольном возрасте это, пожалуй, несколько слишком и как-то преждевременно. Украденное, можно сказать, детство. Почему я не играл с мальчишками? Точнее, почему не только с ними? Может, меня утомляли их простодушие и агрессивность? Это, смутно припоминаю, нагоняло на меня скуку. И даже — отвращение. Когда борешься с пацаном, от него несет подгнившим потом, какая ж это мерзость! Девки не такие противные, видать, они чаще моются. И потом: маленький мальчик — это всё же примитив. Ну война, ну драки, ну метание ножичка — дозированно это даже и хорошо. Но этот бесконечный, бессмысленный, тупой футбол нагонял на меня тоску. Я когда-то даже играл, стоял на воротах и давал щедрые пасы, а то выскакивал на поле и — забивал, посылая мяч в неожиданный угол ворот так, что еще два миллиметра — и штанга! Но занятие это казалось мне тупым и лишним, это все равно что сесть за обед, только пообедав, это глупо и скучно, этого хочется избежать и нет смысла терпеть. Пацаны были грубыми, что меня коробило, мне не нравилось, что из них почти никто не читал книжек, так что говорить с ними можно было мало о чем. Да, тоска смертная. Девки же читали, ну не всегда правильные книжки, но тем не менее хоть что-то. И потом так и было всю жизнь, к моему удивлению, с этим книжным сексизмом. Я даже стал думать, что книжки только для девчонок и пишутся. Точнее, только ими и читаются.

В девчонках, кроме их интереса к чтению, меня интересовал их природный артистизм. Тела их были мне, как я уже объяснял, неинтересны — тогда. Как, впрочем, и сейчас, через 50 с лишним лет после описываемых событий. Между этими двумя рубежами был довольно длинный период сильнейшего притяжения к девчачьим сиськам/писькам, к чужому полу, который стал — и долго был — вражеским, пока страсти не улеглись. Шла прям война какая-то. Пропасть между, разность потенциалов, расхождения во всем, накал и перегрев, ненависть и агрессия, иногда даже с мечтой об убийстве — не могу сказать, что это было лучшее время моей жизни. Нет, не могу.

Ленка тогда капризничала как взрослая, отказывалась исполнять мои желания. Я со злостью смотрел на нее, сидящую на диване с книжкой, и тупо и одиноко катал по полу свои машинки. Ну что за онанизм такой, право слово, когда рядом такая роскошная красавица! С которой можно замечательно в эти прекрасные машинки играть!

— Ты, наверно, хочешь, чтоб я играла с тобой в твою игру!

— Да, блять! — сказал я правду.

— Не ругайся, фу.

— Я не ругаюсь. Просто разговариваю.

— Так нельзя.

— Слушай, твой папка так разговаривает! Ты его лучше пойди поучи, ха-ха.

— Не хочу с тобой разговаривать.

— Ну, давай молча играть.

— Давай. Только сначала поиграем в мою игру!