Юрий Мамлеев - Том 2. Последняя комедия. Блуждающее время. Рассказы

Когда Павел вошел, «она» (Катя Никитина) рыдала. Почему — неизвестно, ибо сразу же бросилась целовать Павла и хохотать. «Он» (Петр Никитин) молча указал Павлу на дверь в кухню.

— Он там спит, — тихо, расширив глаза, прошептал Петя.

Павел тихонько вошел. Черепов лежал на том самом драном диване — единственном ложе здесь. Он действительно спал, но лицо его было в такой страшной отрешенности, что непонятно: умирает он или ушел в ожидаемую им Бездну. Рядом с ним на полустульях сидели два совсем молоденьких искателя, лет по девятнадцати на вид, и, замерев, смотрели на Черепова. Один даже слегка приоткрыл рот — он первый раз видел Черепова.

— Тише, — проговорил другой, обратясь к Павлу.

Павел не знал куда деваться и сел на пол. Тут же раздался истерический шум, и влетел Иглов с пирамидоном. Не обращая внимания на молодых, Иглов так занервничал, так затараторился, что перепугал Павла. Валерий, оказывается, на днях был приглашен Череповым, и был прощен. Иглов теперь отчаянно боялся, что Клим умрет и он потеряет такого недоступного друга.

— Гляди, какой он красный, какое лицо! — бормотал он второпях. — А губы побелели уже, побелели… Ему холодно… Он холодеет.

В этот момент Черепов открыл один глаз. Молодые остолбенели и не знали что сказать. Они и не считали, что Черепов умирает. Наоборот, они полагали, что он думает.

Черепов же по-лунному посмотрел на Павла одним глазом. Другой глаз открыть было трудно — веко отяжелело.

— Что вы, ребята, с ума сошли, — с трудом выговорил он, обращаясь к Иглову и Павлу, — меня не надо спасать. Я сам кого угодно спасу.

И он тяжело приподнялся на драном доисторическом диване. Но правый глаз был по-прежнему закрыт.

— Плесни-ка мне немного водки в стакан, Валера. Пятый день пью эту проклятую дешевую водяру, от которой и бык околеет. Но другого ничего нет.

Павел злобно посмотрел на Иглова: ну зачем, как всегда, поднял панику. Разве с Климом может быть плохо?

— Черт вас всех возьми, — проговорил, тем не менее, Черепов. — Отдохнуть не дают. Вчера прочел собравшимся тут целую лекцию… И хоть бы кто-нибудь чего-нибудь понял… Одна какая-то тут была, Зина, что ли, она поняла, но в обморок почему-то упала…

— Откачали сразу! — закричал Иглов, возвращаясь в кухню с водкой. — Все в порядке, Клим.

И он налил.

— Все равно, я люблю порой в пустоту читать… Пусть просветится то, что за ней скрыто… Только вот, Валера, — и Клим сурово приоткрыл второй глаз, так что Иглов вздрогнул, — не смей больше мои рассказы в журналы таскать…

— Не буду, — быстро среагировал Иглов.

— Ладно, — и Клим медленно выпил полстакана.

У Иглова и Павла стало спокойно на душе: значит, жив, значит, будет еще безумие. Значит, солнце светит не только для мертвых. «Марина и Танечка, как ни осуждают они порой Черепова за извращенный радикализм, — думал Павел, — ведь любят его они в глубине души до озарения. Да и как же жить без Черепова? Не представишь!»

— Мы хотим жить, очень хотим, но только с Череповым, — хором говорили не раз те двое молодых людей, которые сидели сейчас напротив Клима.

А Иглов нередко уверял:

— После некоторых речей Клима я на четвереньки становлюсь, чтобы выразить их высшую непонятность для меня и для всех!

Павел, однако, при всей радости от оживления Черепова увел разговор в более нейтральную сторону: стал расспрашивать Клима о том, кого он видел последние дни (если вообще что-нибудь видел), попадались ли бредовые, в хорошем смысле, типы.

— Особо я никого и ничего не видел последние дни, — устало проговорил Черепов. Лицо его уже почернело, и только глаза сквозь тьму сверкали каким-то вечным огнем. — Правда, встретил Трупа.

Молодой человек справа взвизгнул.

— Да нет, это человека одного так называют. Имя такое, — подбодрили юношу.

Павел остолбенел. Он и забыл о том, что, благодаря Марине, Черепов попал-таки в подвал, к Трупу. И, как оказалось сейчас, раза три бывал там потом. Естественно, такое в его духе.

— И что Труп? — переспросил Павел. — Да, кстати, не упоминал ли он такого — Никиту?

— Как же, восторгался очень старичком… Труп, он, кстати, сам себя так любит называть и даже обижается, когда его не зовут Трупом, — ухмыльнулся Черепов, — так вот. Труп этот получил по наследству однокомнатную квартиру и из подвала утек. Но сам души не чает в Никите, в старичке, и тот приходит к нему теперь на новую квартиру. Что они там делают — Труп обещал поведать.

— А где сам Труп-то живет?

— Адрес не дал. Но в субботу договорились встретиться. — Павел умолил Черепова добыть для него адрес Трупа.

— Нужен он мне позарез, без него жизнь концами не сходится, — бормотал Павел.

Черепов подтверждал…

До субботы оставалось пять дней. Павел решил уединиться. Раньше он иногда отдыхал от московской метафизической истерии, от неразрешимости противоречий, от бесконечных встреч, попоек на даче в Загорянке, доставшейся от родственников. И сейчас он решил отдохнуть там до субботы — не от людей и встреч, хотя Таня говорила ему: «После всего, что случилось, ты так изменился, что даже твои постоянные девочки, любимые Галя и Соня, сбежали от тебя, не понимая, конечно, в чем дело. Достаточно было им поглядеть на тебя».

Нет, отдохнуть надо было от ощущения того, что прошлое есть, что время превращается в пространство, — но что все равно Веры как будто нет. На природе (дача была в березках и елях), все это как-то легче переносилось. Да и ожидание Никиты, «человека будущего», становилось в лесу веселей. «Какой ни есть, а будущий, сокровище наше неподдельное», — издевалась Таня.

…Первые два дня на даче прошли неплохо, но походили на похороны времени. Павел разговаривал в основном с деревьями, зная чуть-чуть язык общения с ними. Больше всего любил он молодую березку, приютившуюся между двумя громадными елями, и особенно кусты вокруг нее:

На четвертый день Павел лег спать поздно, по обыкновению в маленькой комнатке на первом этаже. После истории с провалом в прошлое он вообще забыл о собственной безопасности: ночью спал, к примеру, на даче с открытыми окнами, хотя времена были тревожные. Но Павел меньше всего боялся бандитов и, скорее, не помнил, существуют они или нет. Да и «углы» почему-то обходили его стороной: они ведь народ чувствительный ко всему непохожему. Сон Павла в начале ночи был настолько глубок, что там на дне покоя ни одна капля, ни один шорох сознания не возмутил его. Возмутило его легкое прикосновение из внешнего мира. Но внешний мир казался ему из глубин сна потусторонним. Все же он очнулся слегка, хотя сознание было окутано бесконечностью ночи.