Юрий Мамлеев - Том 2. Последняя комедия. Блуждающее время. Рассказы

Смехунок оказался не таким насмешливым, как думалось, на первый взгляд, даже мрачноват, даже как-то доисторически мрачноват. Вначале не хотел даже пускать, но потом снизошел. Вошли в темную, с низкими потолками квартиру, кругом была уйма всякого хлама, пыли.

«Что ж тут смешного?» — подумал Егор. И в этот момент хозяин дико захохотал. Егор и Павел даже вздрогнули от неожиданности и переглянулись. Павел, которому все сумасшествие мира сего стало сильно действовать на нервы, рявкнул на хозяина:

— Что вы так хохочете?? Мы что, для вас нелепы?! Хозяин (его почему-то все звали по-детски Боренька, хотя ему было уже далеко за тридцать) вдруг сразу сник, стушевался и проговорил:

— Да что вы, ребята, как я могу… Не обижайтесь… Особенность у меня такая, привычка, можно сказать, даже вредная… Я ведь не над вами смеюсь… Проходите вон сюда на диванчик.

«Ребята» с неудовольствием потянулись к пыльному старомодному дивану. Боренька убрал с него тоже пыльного, но жирного кота, приговаривая при этом:

— Несчастные они, все эти животные. Совершенно хохотать не могут. Плакать — плачут, а чтоб хохотать — ни-ни.

Кот мяукнул, но не сопротивлялся. Павел огляделся. Прямо на него с противоположной стены смотрел непомерно огромный портрет Достоевского с неподвижными глазами.

— Как-то он не очень сочетается с вашей смешливостью, — заметил Далинин.

— Это почему? — оторопел Борис, — мы с ним очень хорошо живем.

— Ну и на здоровье.

— А над чем вы все-таки так смеетесь, пугаете даже своим хохотом? — вмешался Егор.

— Как же над чем? — опять совершенно оторопело, удивляясь, точно все только что родились, спросил Борис. — Да над всем. Мне все смешно.

— Тогда сдерживайтесь, милейший, если вам все смешно. Это опасно — могут принять на свой счет, а не на счет «всего», — немного нагрубил Павел.

— Да я осторожный, — совсем смиренно отвечал хозяин. — Я по глазам людей вижу — кто все понимает.

— Что понимает?

— Да то, что мир смешон. Вселенная вся со своими звездами и солнцами — смешна. А уж о существах, о людях, о чертях или там призраках, покойниках — я уж и не говорю. Тут уж, извините, ребята, я сдержаться не могу. Иные, которые не понимают, даже бросались на меня. А я, как взгляну на существо, сразу вижу его суть — и невмочь. Конечно, не всегда. Если всегда хохотать — помрешь. И осторожность, это правда, нужна — вот мой кот никогда на меня не обижается, когда я над ним хохочу. А жена от меня ушла — не выдержала. Зверела. Криком кричала на всю улицу, что я над ней хохочу. И не могу остановиться. А я ведь не над ней лично хохотал, а, как бы сказать… над природой человеческой, что ли… ну и над природой вообще…

Егор и Павел с удовольствием прослушали эту речь. Все встало на свои места. Все стало понятно.

— Вы только, дорогой, сейчас не хохочите, — вставил Павел. — У нас к вам серьезный вопрос. А то вы, говорят, чуть что — подолгу хохочете, а время идет, сейчас не XIX век, чтоб целыми часами хохотать.

— Да нет, ничего, я устал со вчерашнего. Сердце даже зашло. Говорите, я слушаю.

— У меня есть дело к Никите. Вы должны знать, о ком я говорю…

Боренька замахал руками:

— Ни-ни! Это ошибка! Давно не был!

— Как не был?! Куда ж он делся в конце концов?

Воцарилось молчание. Молчал кот, молчал портрет Достоевского, молчали и те, кто был во плоти.

— Никита — человек странный, его так, просто, не увидишь, — ответил наконец Борис. — Это бред говорят, что его во мне, дескать, привлекал мой хохот. Не думаю. Хотя он не возражал. Сидит, бывало, вот на этом пыльном диванчике и на меня настороженно так смотрит. Особенно, когда я хохочу. Я ведь захохотать могу всегда, обычно неожиданно, меня только мои физические силы и больное сердце ограничивают. А он — ничего, изумленно вперится, когда я хохочу, а потом вдруг встанет, подойдет и поцелует меня — и всегда непременно в лоб. Никогда в губы не целовал или в щечки — а меня ведь любят целовать знакомые, в щечки, сладко так, это не порнография какая-нибудь, а от уюта, я уютный очень с виду, как куколка. Вот людей и тянет.

И Боренька не выдержал: захохотал. Кот спрыгнул со стола. Павел очумел.

— Да прекратите же! — встрепенулся Егор.

В конце концов Павел сам захохотал. Егор вышел в другую комнату. Кот побежал за ним. Сколько времени это продолжалось — Егору было трудно вспомнить, он потерял ориентацию во времени. Может быть, всего навсего полчаса.

Когда припадок хохота прекратился, Егор вошел в комнату. Павел уже уплетал пирожки и мирно разговаривал с разгоряченным Боренькой.

— И вот странность! — взвизгивал Боренька. — У меня есть еще одна особенность: если я долго и громко хохочу, то падаю. Упаду со стула и лежу на полу. Но хохотать продолжаю. Если над миром — то тогда меня не остановишь! И тут Никита никогда не пропускал: подбежит, бывало, ко мне, наклонится, весь из себя солидный такой старикан, хоть и сумасшедший, и знай целует меня в лоб, словно я покойник.

— Ну вот, а говорили, что редко его видели, — великодушно укорил его Павел.

Егор, глядя на добродушие Павла, сам раздобрел и сел на диван рядом с Павлом. Кот быстро вернулся и прыгнул на портрет Достоевского.

— Так ведь это раньше было! — завизжал Боренька. — А после одного случая он ко мне давно не заходил! Придет, конечно, это точно, но когда — не знаю.

— Что за случай?

Вдруг глаза Бори на какое-то время почти обезумели от серьезности: никаких смешков, одна только неподвижность.

— Да никакого случая, собственно, не было. Вы знаете, с Никитой всегда трудно на улице, он на все реагирует страшно: когда светофор, как только зеленый свет — бросается в сторону. Зеленое не любит. Здания и автобусы за призраки принимает. Но внутрь автобуса входит, однако, на пассажиров смотрит ошалело, как будто он их встречал на Луне. Да за один такой осмотр его в сумасшедший дом могут забрать. Вот я и еду с ним, мучаюсь. Все-таки доехали, вышли. Но что там случилось, не знаю, ничего особенного на улице не происходило, и вдруг Никита заметался, как кошка обезумевшая, у которой галлюцинации начались. Бросается из стороны в сторону, хотя ведь дедуля. Еле усадил я его на скамейку. А тут, как на грех, машина с покойником застряла, на кладбище, видно, везли, да мотор забарахлил, и все это остановилось около нас. А я, чтоб отвлечь его от галлюцинативной этой жизни, и говорю: «Никит, смотри, человек помер!» И вот тут он вдруг затих и как-то дико на меня посмотрел. И заговорил внезапно так явственно, убежденно, со знанием, и тени безумия нет: «Какой же ты недогадливый, Борис, какой недогадливый. Неизвестно ведь, кто из нас мертвый, он или мы с тобой… Или еще кто на улице». А потом затих опять, как птица ночная. И уже не бросался из стороны в сторону. Молча я его проводил, сам не знаю куда. А Никита на прощанье водянистые свои глаза поднял на меня и сказал: «Я к тебе, Боря, не скоро приду».