Юрий Мамлеев - Том 1. Шатуны. Южинский цикл. Рассказы 60–70-х годов

Но даже в обычные моменты, когда веселье не посещало ее, некое страстное чувство не допускало мысли о смерти до глубины сознания и эта мысль витала где-то на поверхности, как будто речь шла о том, что умрет не Анна Карловна, а кто-то другой. Единственно ее смущало то, что она лишилась такого удовольствия, как еда, и она пыталась компенсировать это тем, что стала усиленно думать…

Иногда Анна Карловна впадала в какое-то совсем сумеречное и фантастическое состояние и тогда строила проекты, как она будет дальше жить, если заворот кишок вдруг сам по себе не доведет ее до смерти, а есть она не сможет…

Никто, за редким исключением, к ней не приходил, и она чувствовала себя страшно одиноко. «Хорошо бы живот отделился от меня и жил сам по себе, — думала Анна Карловна. — Он был бы моим хорошим знакомым, собеседником, обедал бы в кресле, спал в шкафу».

В два часа пришла Свищева и принесла обещанное пальто. После ее ухода Анне Карловне пришла в голову шальная мысль, что она была бы весьма красива в этом пальто.

Она заставила домработницу помочь ей одеться и поставить в ногах на кровати большое зеркало.

«Как бы ни была я умна, — решила Анна Карловна, — все равно не мешает быть красивой».

Вообще ее воображение разгулялось, как никогда, и рисовало картину одну веселей другой.

Потом она опять впала в сумеречное состояние, и мысли потекли пустые, далекие, странные, ни к чему не относящиеся…

В пять часов, когда Анна Карловна забылась, снова пришли врачи.

Они осмотрели ее тело и сразу увидели темное, зловещее пятно на животе. Это была гангрена, часть вывернутой кишки сгнивала. Тотчас вызвали «скорую помощь» и Анну Карловну повезли в больницу на операционный стол; по дороге она скончалась.

Пятый класс детской школы. Идет урок.

Две большие, как белые луны, лампы освещают аккуратные ряды потных извивающихся мальчиков. Они пишут. Перед ними стройно стоит, как фараон, ослепительно белокожая учительница. В воздухе — вздохи, шепот, мечтания и укусы.

Шестью восемь — сорок восемь, пятью пять — двадцать пять. «Хорошо бы кого-нибудь обласкать», — думает из угла веснушчатый расстроенный мальчик.

— Арифметика, дети, большая наука, — говорит учительница.

Скрип, скрип, скрип пера… Не шалить, не шалить… «Куда я сейчас денусь, — думает толстый карапуз в другом углу. — Никуда… Я не умею играть в футбол, и меня могут напугать».

Над головами учеников вьются и прыгают маленькие, инфернальные мысли.

«Побить, побить бы кого-нибудь, — роется что-то родное в уме одного из них. — Окно большое, как человек… А когда я выйду в коридор, меня опять колотить… И я не дойду до дому, потому что надо идти через людей, по улицам, а мне хочется замирать»…

Кружева, кружева… Белая учительница подходит к доске и пишет на ней, наслаждаясь своими оголенными руками.

Маленький пузан на первой парте утих, впившись в нее взглядом.

«Почему ум помещается в голове, а не в теле, — изнеженно-странно думает учительница. — Там было бы ему так уютно и мягко».

Она отходит от доски и прислоняется животом к парте. Повторяет правило.

«Но больше всего я люблю свой живот», — заключает она про себя.

«Ах, как я боюсь учительницы, — думает в углу веснушчатый мальчик. — Почему она так много знает… И такая умная… И знает, наверное, такое, что нам страшно и подумать…»

Раздается звонок. Белая учительница выходит из класса, идет по широким пустым коридорам. Вокруг нее один воздух. Никого нет. Наконец она входит в учительскую. Там много народу. Нежданные, о чем-то думают, говорят. Белая учительница подходит к графину с водой и пьет.

«Какая ледяная, стальная вода, — дрогнуло в ее уме, — как бы не умереть. Почему так холодно жилке у сердца… Как хорошо»… Садится в кресло. «Но все кругом враждебно, — думает она, мысленно покачиваясь в кресле, — только шкаф добрый». Между тем все вдруг занялись делом.

Пишут, пишут и пишут.

В комнате стало серьезно.

К белой учительнице подходит мальчик с дневником.

— Подпишите, Анна Анатольевна, а то папа ругается.

Белая учительница вздрагивает, ничего не отвечает, но шепчет про себя:

— Разве мне это говорят?.. И разве я — Анна Анатольевна? Зачем он меня обижает. «Я» — это слишком великое и недоступное, чтобы быть просто Анной Анатольевной… Какое я ко всему этому имею отношение?!

Но она все-таки брезгливо берет дневник и ручку. «Я подписываю не дневник, — вдруг хихикает что-то у нее в груди. — А приговорчик. Приговор. К смерти. Через повешение. И я — главный начальник». Она смотрит на бледное заискивающее лицо мальчика и улыбается. Легкая судорога наслаждения от сознания власти проходит по ее душе.

— Дорогая моя, как у вас с реорганизацией, с отчетиками, — вдруг прерывает ее, чуть не дохнув в лицо, помятый учитель. — Ух ты, ух ты, а я пролил воду… Побегу…

Опять раздается звонок. Белая учительница, слегка зажмурившись, чтоб ничего не видеть, идет в класс.

…Кружева, кружева и кружева.

«Хорошо бы плюнуть», — думает веснушчатый нервозный мальчик в углу.

Шестью восемь — сорок восемь, пятью пять — двадцать пять.

Белая учительница стоит перед классом и плачет. Но никто не видит ее слез. Она умеет плакать в душе, так, что слезы не появляются на глазах.

Маленький пузан на первой парте вылил сам себе за шиворот чернила.

«Я наверняка сегодня умру, — стонет пухлый карапуз в другом углу. — Умру, потому что не съел сегодня мороженого… Я ведь очень одинок».

Белая учительница повторяет правило. Неожиданно она вспотела.

«По существу ведь я, — думает она, — императрица. И моя корона — мои нежные, чувствительные мысли, а драгоценные камни — моя любовь к себе…»

«Укусить, укусить нужно, — размышляет веснушчатый мальчик. — А вдруг Анна Анатольевна знает мои мысли?!»

Урок продолжается.

«Существую я или не существую?!» — взвизгнул невзрачный, но одухотворенный человечек лет тридцати пяти и по-заячьи нервно заходил по комнате. От умственного шныряния вены на лбу у него вздулись. «Вроде существую», — пискнул он, хлопнув себя по заднице. Потом подошел к шкафу и с плотоядным наслаждением, трясясь, выпил мутную брусничную воду из грязной чашки. Минуты две улыбался, а потом вдруг опять вспыхнул:

«И в то же время не существую!» И пнул ногой угрюменький чайник. Потом Анатолий Борисович (так звали героя) выскочил во двор.

— Хамье, перед глазами снуете! — прикрикнул он на соседей, которые боялись Анатолия Борисовича из-за его робости.

Ему вдруг захотелось завернуться в одеяло и долго, комком, кататься по полу. «Какой-то я стал воздушный и как будто все время утекаю», — подумал Анатолий Борисович.