Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

Если пересечь Рыкунов и идти дальше, по Центросоюзному переулку, упирающемуся в железные ворота хладокомбината, слева будет двухэтажный деревянный дом, построенный еще при царе. Там, за забором в палисаднике, кто-то из ребят нашел серебряную царскую монету — 25 копеек. В доме печное отопление, и вдоль кирпичной стены маргаринового завода сложена длинная поленница дров. Кроме того, во дворе имеется выгребная яма, очень нехорошо пахнущая, особенно после дождя. Время от времени к ней приезжает особая машина — «говнобочка». Хмурый водитель (я бы тоже не особенно веселился на такой работе) нехотя разворачивает толстую гофрированную кишку и опускает ее в смрадное подземелье, приподняв деревянную крышку, обитую прогнившим толем. Потом шофер включает рычагом насос — и кишка, чавкая и содрогаясь, перекачивает нечистоты из ямы в цистерну.

Лида считает все это форменным безобразием, пережитком антисанитарного прошлого, особенно рядом со сквером, где играют дети, которые могут буквально провалиться черт знает куда! По этому поводу обращались в райком, собирали подписи под жалобой Ильичеву, теперь хотят писать самому Гришину!

В старом доме живет мой ровесник Колька Кобельков, с которым я иногда меняюсь марками. Его родители работают на хладокомбинате, рядом, и потому снимают комнату у хозяйки. Я сначала ничего не мог понять: какая хозяйка может быть у дома, если все принадлежит государству? Комендант или домоуправ, даже такой дурной, как Колов, — другое дело, так полагается. Но владелец? Мы живем при социализме или где? Зачем тогда революцию делали, Зимний брали, рубали белых? Но Колька уверяет, будто хозяйка в молодости была самой настоящей революционеркой и прятала в конспиративной квартире чуть ли не дедушку Калинина. Нас, между прочим, принимали в пионеры в Музее Калинина, возле Кремля. Я запомнил в витрине под стеклом его личный браунинг, чуть больше зажигалки. С таким и на Чешиху вечером можно прошвырнуться! В общем, после Великого Октября хозяйке оставили дом в собственности и разрешили сдавать комнаты жильцам, как на юге — отдыхающим. Но за это с нее берут большой налог, и она ворчит, что съемщики квартируют у нее почти даром, а ей самой, кроме хлопот, ничего не остается.

Видел я эту революционерку: седая, толстая старуха с недовольным ли­цом. И это, конечно, странно... Разве может человек, воплотивший свои самые светлые мечты, жить с таким кислым видом? Даже летом она сидит на крыльце в пальто с поднятым каракулевым воротником и через лупу читает толстенную книгу. Колька уверяет, что это — Библия. Врет, гад! Какая же революционерка станет читать Библию? Наша Алексевна ее читает, но так она же из бывших! Несколько раз, проходя мимо, я хотел остановиться и спросить хозяйку, не встречалась ли она в своей революционной молодости с Кларой Моисеевной Кац, видевшей самого Ленина? Но у старухи был такой суровый вид, что я не решился.

Обойдя Колькин дом, я свистнул пару раз и бросил несколько тугих репейных головок в закрытое окно. Но занавески не шелохнулись. Лето. Скука. Одиночество. Трудно жить без коллектива...

Отодвинув позеленевшую доску, болтавшуюся на гвозде, я протиснулся через щель и оказался в нашем скверике. Его разбили на пустыре, когда я ходил еще в детский сад. Все наши сбежались тогда поглазеть, как мощный кран снимал с грузовиков бетонные секции будущей ограды и ставил на ленточный фундамент, залитый по ребристой арматуре. Когда блоки установили, рабочий в брезентовой робе, рассыпая искры, два дня приваривал узорные чугунные парапетики к торчащим из бетона железкам. Иногда он поднимал похожую на обувную коробку маску с узким темным стеклышком посредине и просил нас: «Ребята, не смотрите на огонь, худо будет!» Но мы не слушались и любовались брызгами белого огня. Глаза потом долго болели и слезились, словно их запорошили молотым перцем.

Забор вышел невысокий, метра полтора. Потом пригнали несколько самосвалов хорошей черной земли и разровняли, а в центре, где планировалась клумба, вывалили целый кузов испорченного кофе с цикорием. На пищекомбинате все время что-то подгорает, и «брак» сыплют в клумбу каждый год, объясняя: лучшего удобрения невозможно придумать! Не знаю, не знаю... Настурции и флоксы, конечно, растут, но после дождя в сквере такой запах, точно Серафима Николаевна на кухне в маленьком серебряном кувшинчике с деревянной ручкой (у него смешное название «турка») варит себе кофе по-турецки. Если положить много сахару — пить можно. Я пробовал.

А вдоль забора, изнутри, посадили желтые акации, затем в большие ямы на расстоянии пяти метров друг от друга врыли молодые тополя, они быстро вытянулись, поднявшись выше проводов. В начале июня входишь за ограду, и кажется, будто попал в заснеженный лес: ветки густо покрыты белым пухом, который потом срывается и разносится ветром по всей округе. Кое-кто в общежитии начинает кашлять, чихать, сморкаться и ру­гать «тополиную напасть».

В сквере есть даже таблички «По газонам не ходить! Штрав — 5 руб­лей»! В слове «штрав» буква «в» переправлена на «ф». Это я ошибся, когда по просьбе коменданта Колова писал на фанерке масляной краской.

— Эх ты, грамотей! — рассердилась Лида, которой тут же наябедничали.

Однако на моей памяти никого еще не оштрафовали, хотя запрет постоянно нарушают. Во-первых, играя в салочки или в казаков-разбойников, просто невозможно бегать только по дорожкам, посыпанным битым кирпичом. Во-вторых, именно на газонах, возле кирпичной стены, растут большие шампиньоны. В-третьих, там девчонки устраивают свои «секреты», а мы их злорадно разоряем. Зачем? Это же красиво: в земле, под стеклышком, теснятся кусочки фольги и фантиков, бусинки, бутылочные осколки, голубиные перышки, лепестки цветов, все это вместе образует необычайные узоры — засмотришься. Но у «ойкумены» свои суровые законы. Подчиняясь им, ты должен найти прикрытый дерном «секрет», перемешать его с землей, а потом победно наблюдать, как горько рыдает девчонка, любовно собиравшая и прятавшая свою красивую тайну. Такова жизнь!

Народу в скверике сегодня немного. На лавочках сидят две мамаши с колясками, чья-то бабушка испуганно следит за тем, как ее щекастый внук крутит педали трехколесного велосипеда, носясь вокруг клумбы. В глазах у нее ужас, словно ребенок гоняет не на трехколесном драндулете, а на мотоцикле по вертикальной стене. Я видел такой аттракцион в парке культуры имени Горького, и удивить этими «чудесами отваги», как написано на щите, можно только тех, кто не учился в школе и не знает, что такое центробежная сила. Как говорит дядя Юра, «дешевые понтярщики морочат трудовой народ!».

В нашем сквере я научился ездить на велосипеде. Тимофеич и Башашкин привезли двухколесный «Школьник» из «Детского мира» и сели обмывать, а мне загорелось покататься. Дядя Коля Черугин увидел, как я хнычу, понял, в чем дело, и вызвался помочь горю. Мы отправились в сквер. Я шел и гордо катил рядом, любовно удерживая за руль и седло, свой первый настоящий велосипед — трехколесное недоразумение не в счет. Встречные пацаны смотрели на меня с завистливым уважением, а солнечные лучи весело отскакивали от вращающихся спиц, серебряных и еще не запыленных. Потом, неумело сев в высокое седло, я стал крутить педали, но все время заваливался набок. Тогда Черугин, крепко ухватившись сзади за раму, чтобы я не терял равновесие, приказал: