Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

— Ситник жареный.

— На молоке?

— Угу.

— С сахаром?

— Угу.

— Оставишь!

— Присядь, внучек! Разговор есть! — усмехнулся «морячок», подвинулся, освобождая для меня место, и ткнул в лавку финкой, чтобы я сел между ними.

— Я в парик-кмахерскую оп-паздываю...

— Не волнуйся, американец! В морге тебя подстригут!

29. Как меня оболванили

В парикмахерскую я все-таки успел, хотя очередь свою чуть не пропустил, вбежав в зал в тот самый момент, когда потный папаша, занимавший за мной, пытался оторвать от коня «вождя краснокожих», но тот намертво вцепился в лошадиную шею.

— Сынок, пойдем, кресло освободилось! Ну, пожалуйста!

— Не-ет! — отвечал парень утробным рыком.

— Мама сейчас из магазина придет и тебя налупит!

— Тебя она налупит!

Общественность наблюдала за этой неравной схваткой с молчаливым интересом, взрослые явно сочувствовали несчастному отцу, а дети смотрели с пугливым восхищением, не веря, что можно вот так роскошно изгаляться над родителем. Немолодая парикмахерша в белом, как у медсестры, халате стояла у входа в зал. Поджав густые лиловые губы, она нетерпеливо похлопывала узкой металлической расческой по ладони. На голове у нее возвышалось затейливое черноволосое сооружение, которое Лида называет халой. Это такая плетеная булка. Наконец парикмахерша не выдержала:

— Гражданин, задерживаете обслуживание! Люди сидят ждут, и у меня план, между прочим, горит. Или вы со своим собственным ребенком справиться не можете?

— Не могу!

— Тогда извините-подвиньтесь! Чья следующая очередь?

— Моя!

Народ с удивлением посмотрел на меня, мол, а это еще кто такой? В глазах общественности я выглядел самозванцем, нагло лезущим туда, где не стоял, — а это для советского человека явление недопустимое. Понять их можно: они пришли в парикмахерскую, когда я уже умчался к бабушке, и не подозревают, что я честно занимал за мамашей с самосвалом.

— А это еще кто такой вырядился? — строго спросил ветеран с газетой.

— Стань в конец, парень! — потребовал грузин в большой кепке.

Очередь помрачнела, словно грозовая туча, наползшая давеча на Москву.

— Я занимал... Я погулять выходил... Я только...

— Вот и гулял бы дальше, умник! И где вас только врать учат?

— Скажите им! — с мольбой обратился я к потному папаше.

— Правильно... Он перед нами стоял! — подтвердил бедный отец: ему удалось оторвать сына от конской шеи, но тот, изловчившись, намертво обнял ноги деревянного скакуна.

— Ну, тогда другое дело! Тогда конечно... — закивали ожидающие, буквально посветлев лицами. — Мальчик совершенно не врет! Очень приличный и хорошо одетый ребенок!

— Молодец, — похвалил ветеран. — Если прав — не уступай!

— Значит, говоришь, твоя очередь? — уточнила мастерица, смерив меня взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Моя.

— Тогда пошли, модник! Курточку сними. На крючок повесь. Не бойся, не украдут. Авоську свою туда же. В Сухуми брали?

— Ага.

Она усадила меня в кресло, похожее на зубоврачебное, и чуть опустила подставку для ног — очевидно, до меня стригся какой-то малолетний карапет. На полированной полке перед креслом были разложены инструменты: железные расчески с зубьями разной частоты, ножницы трех видов, опасная бритва и лохматый помазок, совсем неуместный в детской парикмахерской. Отдельно стоял пузырек, обмотанный резиновой трубкой с «грушей» на конце. Казалось, этот оранжевый удавчик уже проглотил один пузатый флакон с одеколоном и теперь обвился вокруг второго, чтобы сожрать и его. Сбоку на стене висела крупная фотография по-взрослому причесанного мальчика (такие поют по телевизору в детском хоре), а рядом треугольный вымпел с золотой бахромой — «За победу в социалистическом соревновании».

В большом овальном зеркале я увидел себя, лохматого, испуганного, в глупой абстрактной рубахе, — и затосковал. С малых лет, едва сажусь в парикмахерское кресло, меня охватывает чувство какой-то беспомощной покорности, ибо еще никогда стрижка ничем хорошим не заканчивалась. Наоборот, сбывались самые мрачные предчувствия. Не зря же ни один нормальный человек не спросит: «Где стригся?» Нет, он поинтересуется: «Где же это тебя так оболванили?»

Лукавая Лида обычно уверяет, будто я посвежел и стал похож на «хорошего мальчика». В крайнем случае, когда уж совсем обкорнают, она вздохнет: «Веселенькая прическа получилась...» Но стричься все равно надо. Я же не Робинзон Крузо, чтобы ходить косматым. Даже граф Монте-Кристо, едва сбежав из замка Иф, еще не выкопав клад, сразу подстригся и сбрил бороду...

— Не бойся, — успокоила парикмахерша, заметив мое горькое томление. — Больно не будет!

— Я и не боюсь.

— Вижу. Чик-чик, и всё! — Она накинула мне на плечи видавшую виды простынку и взъерошила мои волосы. — Как будем стричься? Опять под скобку? А может, пофасоним? Ты паренек модный! Хочешь так же? — Мастерица показала на фотографию хорового мальчика.

— Нет, под полубокс.

— Тебе не пойдет!

— Так надо...

— Боксер, что ли?

— Угу.

— У нас тут, в церкви тренируешься? — она железной расческой, больно дергая, стала распрямлять мои волосы, которые в последнее время начали виться.

— Угу... — морщась, соврал я. — Второй юношеский.

— Хорошее дело! Мужчина должен уметь постоять за себя. Хулиганья у нас тут развелось. Домой с работы идешь и оглядываешься.

— А вы где живете?

— На Хапиловке. Жила. Улучшились. Теперь час до работы еду.

Парикмахерша взяла с полки черную электрическую машинку и поменяла насадку, как зубной врач меняет сверла в бормашине.

— Знаешь Хапиловку?

— Еще бы... Только что оттуда! А это не ваши дома заколоченные стоят?

— Наши, — вздохнула она, примериваясь к моему заросшему затылку.

— Пес тоже ваш?

— Нет, соседский. Дружок. Так и сидит?

— Лежит.

— Воет?

— Молчит.

— Видно, уже осип. Вот беда! Жалко бедолагу. Но и соседей понять можно. Как его в новую квартиру взять? Он же дворовый. Может, все-таки под скобку? У тебя лицо круглое, как у Колобка, полубокс не твой стиль.

— Полубокс. Мы на юг едем.

— Ну, смотри — я предупредила! — И она включила машинку, завывшую, точно отцовская электробритва «Харьков». — Не тряси ногами! За тобой черти, что ли, гнались?

«Хуже!» — подумал я, вспоминая, как сел на лавку, едва втиснувшись между двумя хулиганами, все-таки выследившими меня.

Серый отобрал мой газетный сверток, размотал и достал оттуда еще теплые жареные ломти. Один протянул «морячку», а другим захрустел сам, жмурясь от удовольствия.

— Вкусно! Моя бабка пересушивает, а твоя в самый раз делает! С мякишем, — громко чавкая, признался он. — Как тебе, Корень?

— Да, шамовка ничтяк! — согласился «морячок», он нанизал хлеб на финку и равномерно обкусывал его с разных сторон. — Тебя как, внучек, звать-то?