Титус Попович - Жажда

— Так говорите, приходить? А когда?

— Когда хочешь… — Гэврилэ протянул Глигору маленькую мягкую ладонь. — А все, что говорят злые языки о моей Марии, это вранье.

— Вранье, дядюшка Гэврилэ.

— Коли увидишь моего Эзекиила… скажи, чтобы возвращался домой.

Глигор постоял еще немного у рва, откуда сильно пахло свежей травой и сыростью. Ему не верилось, что Гэврилэ примет его. Смутное беспокойство снова овладело им. Но тут же он подумал, что Мария подчинится отцу, даже против своей воли. Старик умеет управляться с детьми, и пикнуть они при нем боятся. Не пойдет же Гэврилэ на поводу у глупой девчонки. Эти мысли совсем успокоили Глигора, и, вернувшись к толпе, которая все еще теснилась на выгоне, он с прежней туповатой улыбкой смешался с людьми.

Когда Пику с дикими воплями влетел на неоседланной лошади во двор усадьбы, женщины, убиравшие граблями аллею, испуганно шарахнулись в стороны. Выбежавший на шум Пинця увидел взмыленную лошадь и Пику, со стонами растиравшего затекшие ноги. Из прикушенной в бешеной скачке губы сочилась кровь.

— Веди к барону. Что таращишь глаза? Пошевеливайся, а то получишь.

Испуганный Пинця сбивчиво попытался убедить его, что барон спит или читает.

— А ну, двигайся, — замахнулся Пику, — иначе будет поздно. Придут и пожгут усадьбу.

Без дальнейших расспросов Пинця провел Пику в дом и, робко постучав в дверь кабинета, подтолкнул его в спину. Папп старательно раскрашивал карту, высунув от усердия кончик языка.

— В чем дело? — удивился барон, увидев перед собой Пику.

— Спасайтесь, — неожиданно завопил тот плаксивым, пронзительным голосом. — Моды идут жечь вас. Спасайтесь! Коммунисты сманили их. Бегите! Иначе несдобровать. Уж и не знаю, удастся ли вам унести ноги.

— Что ты говоришь, Маркиш? — удивился барон, вытянув трубочкой землистые губы. — Что за бестолковщина?

— Смотрите, кабы вам горцы не втолковали, — с преувеличенным волнением верещал Пику, поглядывая на дверь, словно оттуда с минуты на минуту должны ворваться моцы.

Барон испугался. Заметив это, Пику схватился за голову и с деланным отчаянием стал раскачиваться из стороны в сторону.

— Не понимаю. Ничего не понимаю. Объясни мне, — приказал старик.

— Что тут объяснять? Хватайте, что успеете, садитесь в машину и катите, слезно прошу вас. Иначе вас убьют, и тогда прощай все наши надежды.

— Кто меня убьет? — подскочил на стуле Папп. — Ты не знаешь, что говоришь.

Пику молитвенно сложил ладони. В уголках глаз у него выступили слезы.

— Не теряйте времени, умоляю. Быстрее добраться до вас не сумел, лошадь слабая… голодная! А они идут… скоро будут здесь…

— Кто идет? Да успокойся ты…

Пику глубоко вздохнул.

— Манифестация наша пошла прахом… Вы уж извините за прямоту, я мужик простой, темный. Господин Спинанциу, конечно, человек ученый, но говорить с мужичьем не умеет. Люди-то из Лунки разозлились… С вилами нас ждали. А моцы ваши, говорил я вам, что они негодяи, за все благодеяния ваши черной неблагодарностью заплатили. Стоило большевику Арделяну заикнуться, что им тоже нарежут наделы от вашей землицы, как они сразу перекинулись на сторону коммунистов. Митру Моц уже успел их и в списки вписать…

— Да ну?

— Лопни мои глаза! А директор, безрукий, тот стал прикидывать, насколько… извините… вы их с тысяча девятьсот двадцатого года обсчитали и сколько им причитается. Эти несчастные и уши развесили. Сущие скоты, только что не безгласные. А когда директор все подсчитал, один из моцев, постарше, сказал: «Пошли, братцы, к барону за расчетом». И повалили все сюда вместе с коммунистами и другими босяками.

— А что этот подлец Баничиу смотрел? — в бешенстве закричал барон.

— Баничиу с Блотором в засаде сидели, в кустах у протоки, с автоматами. Но в кого им было стрелять? Он просил передать вам эту бумажку.

Папа взял у Пику записку и поднес близко к глазам.

«Капут. Сп. кретин. Крестьяне возбуждены. Нужны не слова, а пули. Я готов. Жду вашего одобрения, если это не противоречит политике, вашей партии. В таком случае успокою многих.

Папп разорвал бумажку на мелкие клочки, его тонкие, длинные пальцы дрожали. Вдруг старик побелел, лоб его покрылся испариной. Он упал на стул и откинул голову на спинку.

— Спаси господи, умирает! — воскликнул Пику и, обежав вокруг письменного стола, остановился у кресла барона. — Не умирайте, сделайте доброе дело! — взмолился он.

Худое, продолговатое лицо барона позеленело. Стекла пенсне отсвечивали тусклым, мертвым блеском.

— Ничего страшного, — прошептал судорожно сжатыми губами барон, — не волнуйся и оставь меня одного.

— Что вам принести, дорогой? — хныкал Пику. — Чем помочь?

— Тсс, молчи…

Костлявые руки старика безжизненно свисали с кресла. Пику стал на колени и, схватив правую руку, благоговейно поцеловал ее. Это окончательно растрогало старика. Две крупные слезы скатились по его щекам.

— И против таких чувств ополчились наши чужеземцы! — прошептал он. — Спасибо, брат. Ты вернул мне веру в человека.

Потом ярость вновь овладела бароном и вены на лбу угрожающе вздулись.

— Я поговорю с ними сам! Я выступлю с речью! Спинанциу… der Teufel soll ihm buserieren! [37] Черт бы сто подрал! (нем.)

— Ради бога, не надо, ваше сиятельство. Эти моцы, когда выпьют, сатанеют, как волки… не случилось бы беды…

— Я уеду! Вернусь с войсками. Я их силой заставлю уважать закон, если иначе невозможно.

— Вот это другое дело… Только вы знаете, они решили начать пахоту… В понедельник или во вторник… А коли начнут, тогда кончено… Крестьянину, ваше сиятельство, что в руки попало — то пропало…

Барон задумчиво смотрел на изуродованное, угловатое лицо Пику. Ему стало не по себе.

— Ваше сиятельство, — начал Пику, решив, что наступил момент для решающего разговора, — вы можете еще спасти поместье.

Но барон, казалось, не слышал его. Он схватил со стола колокольчик и тряс им до тех пор, пока в дверях не появился Пинця. Барон приказал ему найти шофера и готовить машину к дороге.

— Ваше сиятельство решили уехать? — удивился Пинця.

— Изволь не приставать ко мне с вопросами. Я уезжаю. Ты останешься здесь. Поместье я потерял. Ты будешь охранять усадьбу. Моими остаются лишь пятьдесят гектаров, всего-навсего.

Пинця в растерянности прислонился к дверному косяку и перекрестился.

— Марш! Выполняй, что тебе сказано! — крикнул барон. — Марш! Указания получишь позднее!

Барон бросился к письменному столу и стал с лихорадочной поспешностью запихивать в объемистый портфель бумаги, таблицы и документы. Сложив все, он взвесил портфель в руке и швырнул в угол комнаты. Пику лихорадочно следил за каждым жестом барона.