Титус Попович - Жажда

— Не видать нам земли! Братцы! За мной, моцы!

Моцы не спеша вытащили ножи, одни из-за голенища, другие из-за пояса. Спинанциу отскочил в сторону. В наступившей на мгновение тишине раздался пронзительный крик: «Нет!» — и Гэврилэ Урсу бросился к продолжавшему надрываться Гозару:

— Куда? Куда податься с детьми?

В следующую секунду Арделяну поднял стул и, забравшись на него, крикнул:

— Вы тоже получите землю.

Несколько моцев уже приближались к толпе, выставив вперед ножи.

— Получите землю, — с безнадежным отчаяньем в голосе повторил Арделяну. — Наравне с крестьянами Лунки.

— Куда мы пойдем с детьми? — уже более спокойно выкрикнул, обливаясь потом, Гозару.

— Вас тоже включат в списки, — продолжал Арделяну, но его обычно звонкий голос звучал теперь глухо и растерянно.

Он совершил непростительную ошибку — не ознакомился заранее с местными условиями. А Теодореску? Ссорился с женой, вместо того чтобы…

Моцы остановились.

— Вас включат в списки теперь же, сию минуту, — объяснил Арделяну.

Теперь раздались яростные крики из толпы крестьян. Жители Лунки издавна враждовали с моцами, и одна мысль, что от их наделов отрежут землю для этих пришельцев, вывела их из себя. В воздухе замелькали вилы.

— С какой это стати? Они не нашей волости.

— Нет, так не пойдет!

— Неправильно это!

— Давайте поговорим по-хорошему! — закричала Катица. — Митру Моц, ты председатель, что воды в рог набрал?

Митру, потупившись, смотрел в землю. Джеордже с возмущением повернулся к крестьянам Лунки и увидел лишь их озлобленные взгляды, разинутые рты, поднятые кулаки. В это мгновение он так ненавидел своих односельчан, что способен был выстрелить в них. Та же недостойная, подлая алчность, как у Эмилии.

— Молчать! — крикнул он, но голос его потонул в окружающем шуме.

В мозгу Митру с невероятной быстротой чередовались мысли. Насколько сократится его надел, если горцам тоже дадут землю? Как это отзовется на его жизни и планах — ведь к осени он думал построить дом. Стоявший рядом Джеордже схватил его за плечо.

— Говори, — крикнул он прямо в ухо Митру. — Говори! Слышишь?

Лишь одну секунду черные глаза Митру смогли выдерживать повелительный, пронизывающий взгляд этих серых глаз, потом внутри его что-то оборвалось. Он отряхнулся, как от воды, сбросил с плеча руку Джеордже и повернулся к крестьянам.

— Не стыдно вам? Ненасытные! Если бы не наша коммунистическая партия, кукиш вы бы получили вместо земли. Наша коммунистическая партия дает вам землю, а вы тут шумите. Для партии нашей все люди равны. А ты, Катица, почему морду воротишь? Сейчас в ухо заеду и из комиссии вышвырну. Может, и вправду захотели, чтобы на вас моцы работали? Разве они не такие же мужики! Разве они нам не братья? Не бедняки?

Митру обернулся к Джеордже, чтобы убедиться, правильно ли он говорит, но лицо Теодореску словно окаменело, только скулы играли под кожей. Арделяну тяжело дышал, как после долгого бега.

— Они наши братья, — продолжал Митру. — И над ними измывался барон, как надо мной Клоамбеш. Мы сами виноваты, что не подумали о них. Теперь мы внесем их в списки.

Митру по-военному повернулся на каблуках и, подойдя к Гозару, обнял его. Гозару дрожал всем телом, и Митру показалось, что в горле у него что-то захрипело. Он тут же вырвался из рук Митру и, повернувшись к своим, тихо сказал:

— Пойте!

Моцы затянули «Да здравствует король».

На выгоне началась такая сутолока, что ее можно было принять за начавшуюся драку. Все теснились вокруг Митру, который вынул списки, разложил их на стуле и огрызком химического карандаша вписывал туда фамилии моцев. Они подходили один за другим, снимали шапки, истово крестились и, робея, отвечали на вопросы Митру:

— Брад Ион!

— Курз Иоан!

— Курз Петре!

— Аврам Янку!

— Журж Иоан!

Все были неграмотны, и поэтому каждый смачивал языком большой палец, Митру натирал его карандашом и прижимал к бумаге.

В стороне от выгона возвышался большой желтый дом, отделенный от выгона глубоким рвом, заросшим сорняком. Здесь, на краю рва, сидел и плакал Гэврилэ Урсу. Его могли увидеть, но старик не обращал на это внимания. Наконец он успокоился, перестал вздыхать и, подняв глаза, заметил у самого рва Глигора Хахэу. Гэврилэ быстро встал, покраснев от смущения.

— Что-то внутри прихватило, — растерянно пробормотал он.

Глигор не спеша снял шляпу.

— Здравствуйте, дядюшка Гэврилэ. Зачем это вы бедняками брезгаете?

— Да как у тебя язык поворачивается говорить такое, дорогой? — испугался Гэврилэ. — Избави бог.

Глигор подошел со шляпой в руке.

— Самому вам, дядюшка Гэврилэ, повезло, или умнее других оказались. Так почему же противитесь, чтобы и мы получили землю?

Гэврилэ хотел что-то возразить, но Глигор нахмурился. Он ощущал сегодня небывалый прилив смелости.

— Зачем с барами заодно идете, коли вас никто не обижает? Господин директор спросил вас: не хотите ли быть старостой? А вы сказали — нет. Почему, дядюшка Гэврилэ? Где же ваша забота о селе? Зря, право зря.

— Ты еще молод, Глигор, и не можешь судить меня. Никто не может меня судить, слишком мало кто меня знает.

— Раз такое дело, дядюшка Гэврилэ, — продолжал Глигор, — то я очень рад слышать, что вы не гнушаетесь бедняками. Теперь и я могу открыться, что люблю вашу Марию. Крепко люблю. Скоро я получу землю и возьму ее хоть в одной рубахе, если уж вы так цепляетесь за свою землю, что даже Эзекиила выгнали из дому. Он где-то прячется, и сдается мне, что ночью избивал тех баб, что записались на землю.

Глигор говорил легко, без запинки, взгляд его был ясным, но смотреть он старался не в лицо Гэврилэ, а куда-то поверх его — в желтую стену дома. Видя, что старик молчит, Глигор понимающе улыбнулся.

— Оно, конечно, всему селу известно, что Мария ваша путалась с Петре Сими, да только мне все одно. Когда-то из-за этого мучился, и коли бы не зарезал Петре кто-то другой, я сам, может быть, прикончил бы его, хоть я человек смирный. Мне теперь все одно, жила она с ним или нет. Все одно. Понимаете?

И Глигор вопросительно посмотрел на Гэврилэ. Но старик, казалось, не слышал его. «Может, не знает, что ответить? — с радостью подумал Глигор. — Не ждал старик такого разговора».

— Старым порядкам — конец, дядюшка Гэврилэ, — громко и с воодушевлением заявил Глигор, откинув назад голову. — Никуда они не годились.

Но Гэврилэ снова промолчал и лишь посмотрел на Глигора широко открытыми, отсутствующими глазами.

— Дядюшка Гэврилэ!..

— Не теперь, Глигор, не теперь. Заходи ко мне, потолкуем обо всем, как полагается. Как полагается, а не так, — шепотом повторил он. — Приходи.

Широкое лицо Глигора расплылось в улыбке.