Титус Попович - Жажда

Суслэнеску не потребовалось много времени для раздумья. В детстве он не раз проводил каникулы в деревне, и ему смутно вспоминалось что-то зеленое, сверкающее и белое под ясной голубизной неба. Давно забытые радости.

С этого дня Суслэнеску стал осаждать Мареша телефонными звонками и визитами. Он убедил старика в грозящей ему опасности и необходимости скрыться и только просил, найти директора покультурнее, с которым он мог бы делиться мыслями и даже, если возможно, директора с «новыми идеями». Изумленный Мареш обещал помочь.

Мысль об отъезде не только не оставляла Суслэнеску, но с каждым днем казалась ему все более-привлекательной и единственным выходом. Покой и чистота, другие люди. Суслэнеску уложил вещи. Мими пришла в негодование, когда он сообщил ей об отъезде, но вскоре успокоилась, решив, что это просто глупый ребяческий шантаж.

…Серая степь проплывала мимо. Далекая линия горизонта напоминала змею, которая, лениво и плавно извиваясь, медленно ползла за поездом. Вокруг, как застывшее свинцовое море, простиралась бескрайняя пустыня. Теодореску спал всю дорогу, неподвижный, как манекен в военной шинели. Он проснулся, лишь когда наступила ночь, и хрипло пробормотал, обращаясь к Суслэнеску:

— Собирайтесь… Приехали…

— Да, да, — смущенно ответил тот.

Сердце его беспорядочно колотилось, ему было страшно и вместе с тем не терпелось окунуться в новую жизнь, а на язык просились строки стихотворения, которые он повторял на все лады, — патетически, меланхолически и с издевкой:

Темная станция, черные громады деревьев, шипение паровоза, крики, унылое мычание коровы — все это нахлынуло одновременно и почти угрожающе. Поезд, казалось, раскололся на тысячи кусков, люди сыпались с него, как горох, вагоны трещали.

— Колодец есть?

— Скажи, сколько стоит? Оглох, что ли?

— Спроси дежурного.

— Кто знает, где уборная?

— Что, приспичило?

Вдруг, как раз у вагона, откуда безуспешно пытались вылезти Джеордже и Суслэнеску, раздался звонкий, пронзительный вопль, словно кто-то испытывал в темноте всю мощь своих легких:

— Господин директор! Где вы, господин ди-рек-то-ор!

И сразу за ним срывающийся, мальчишеский голос:

— Папочка!

— Здесь! — крикнул Джеордже и прыгнул вниз, но не рассчитал расстояния потерял равновесие и упал, ударившись коленкой и оцарапав ладонь.

— Дан, где ты? — тихо позвал он, быстро поднявшись.

Из темноты кто-то неловко бросился ему на грудь, тяжело дыша. Джеордже обнял сына и, прижавшись к нему, ощутил нежную шелковистость кожи и колючие волоски на подбородке. От волнения мальчик не мог произнести ни слова и, чтобы не расплакаться, вырвался из объятий отца.

— Приехали, господин директор, приехали с божьей помощью!

Крестьянин, только что кричавший что было мочи, обнял Джеордже и, положив голову ему на плечо, вдруг разрыдался. Певчий Грозуца был смертельно пьян. Ноги заплетались, а нежность окончательно доконала его.

— Сколько раз… все мы молились… о вашем… здравии в святой церкви.

В эту секунду поезд рванулся и тронулся, окруженный роем огненных искр. Оглушенные грохотом, Джеордже с Даном отскочили в сторону. В нескольких шагах от них Суслэнеску возился о чемоданом, безуспешно стараясь лучше обвязать его бечевкой. Видя, что поцелуи окончились, он подошел, согнувшись под тяжестью ноши.

— Мой сын, — представил ему Джеордже Дана. — Господин Суслэнеску. Может, вы уже знакомы по гимназии?

— А… Так ты сын… Конечно, мы знакомы… Он был моим учеником, — пробормотал Суслэнеску свистящим шепотом.

— Господин Суслэнеску приехал поработать к нам в деревню…

— Очень, приятно, — коротко ответил Дан.

Молчавший до сих пор Грозуца вдруг завопил:

— Господь всемогущий вас послал! Слава тебе господи, слава!

— Хватит, Грозуца, поедем, — недовольно остановил его Дан. — У нас дома дым коромыслом, — шепнул он на ухо отцу. — Собрались в ожидании тебя… поп… Кордиш… и еще несколько человек. Пьяные… Мама вне себя.

Все уселись в телегу, Грозуца хлестнул лошадей, и они понеслись беспорядочным галопом. Суслэнеску изо всех сил сжимал зубы, чтобы не прикусить язык. Ему казалось, что кто-то бьет его в подбородок, челюсти, виски. «Как это глупо, как глупо, — вертелось у него в голове. — Если подумать как следует…»

Джеордже молча сидел рядом с Даном. От мальчика исходил какой-то запах, который смутно о чем-то напоминал и вместе с тем раздражал его. Он вспоминал, что при прощании, перед отъездом в армию, когда Дан вырвался из его объятий, чтобы побежать к ожидавшим его друзьям, от взлохмаченной потной головы мальчика исходил сладкий запах перестоявшего меда. Теперь это было что-то новое, незнакомое, и Джеордже не решался протянуть руку, чтобы погладить Дана по голове.

Он чувствовал, что сын тоже смущен, хотел спросить его о чем-нибудь, найти слова, понятные только им двоим, и хоть на секунду остаться с сыном наедине.

— Сколько тебе лет, Дан? — спросил он и сам удивился, как слабо и по-детски прозвучал его голос.

— Семнадцать! Разве не знаешь?

— Как не знать? Это я просто так… к слову.

Между ними легли несколько лет — незнакомых и пустых как для одного, так и для другого.

Грозуца, устав от радостных воплей, осадил лошадей и обернулся к седокам.

— Значит, приехали… А мы все гадали, когда да когда… Пришли его боже, чтобы вывел наших деток в люди. Госпожа, конечно, тоже хороша… да… Но ведь баба… Разве ей справиться с этими чертенятами… Мужчина нужен… Всыпать им как следует! Как вас все ждут!; Такого, как вы, человека больше не сыщешь.

— Брось, Грозуца!

— Зачем бросать? Положа руку на крест могу сказать — такого, как вы, человека мы не видели и не увидим!

Под полостью, накрывавшей колени, Джеордже пытался найти руку сына. Наконец нашел. В узкой, худощавой руке с гибкими пальцами и коротко остриженными ногтями чувствовалось что-то робкое и чужое. Джеордже стал сжимать руку Дана сначала слабо, потом все сильней и сильней, но вялые пальцы сына не отвечали. Джеордже показалось, что они как-то враждебно вздрагивают.

— Ты вырос, — шепнул Джеордже.

— Что поделаешь.

Возможно, днем, наедине, Джеордже взял бы лицо сына в ладони и вгляделся в его глаза, в которых ожидал увидеть много нового и незнакомого. Добрую часть пути он ощущал в себе какое-то счастливое удивление, непонятную робость и наконец решил, что у них с сыном впереди еще достаточно времени, чтобы ближе узнать друг друга. Поэтому он почувствовал облегчение, услышав голос Суслэнеску:

— Так вот… Дан… я не буду у вас преподавать в этом году…