Титус Попович - Жажда

Джеордже казалось, что все это он давно уже видел, но где, в каком именно городе, на каком вокзале — вспомнить не мог. Всю дорогу его не оставляло неприятное чувство беспокойства — осадок сегодняшних событий. Джеордже заранее решил, что должно пройти немало времени, прежде чем он свыкнется с сумбурным образом мышления «тыловиков», но это не успокаивало, и внутри него все было напряжено, словно с минуты на минуту должен прибыть поезд и он рискует опоздать на него.

Зато Суслэнеску был безудержно весел, болтал что-то нескладное, часто повторяя слово «каникулы». Носильщику, который принес им в ресторан вещи и сообщил, что поезд на Орадю пойдет через два-три часа, он дал на чай так щедро, что тот опешил и остался, как пугало, стоять на перроне, кланяясь и бормоча: «Спасибо, господа… спасибо».

Пыл Суслэнеску умерил только тяжелый, застоявшийся воздух ресторана. Они с трудом нашли место на краю лавки, рядом с каким-то мешочником, который мирно спал, положив голову на руки. Хозяин тотчас же заметил их, принес два больших толстых стакана и тут же наполнил их цуйкой. Пили молча, Джеордже по привычке, Суслэнеску преувеличенно смакуя тошнотворный вкус спирта. После второго стакана, проворно налитого хозяином, Суслэнеску окончательно разговорился:

— Я думаю, что мы легко поладим, господин директор. Вы человек молчаливый, уравновешенный, а этих качеств мне как раз недостает… Извините… Я заставил вас присутствовать при неприятной сцене. Я знал, что это так получится, и именно поэтому настаивал, чтобы вы пошли со мной. Что поделаешь? Это своего рода освобождение.

Суслэнеску заморгал глазами и вдруг загрустил. Он окинул взглядом ресторан: большинство пассажиров спали, другие вполголоса разговаривали между собой; прямо перед ними у дощатой стены двое мужчин целовали по очереди сидевшую на чурбане женщину.

— Какое чудовищное смешение. Я не могу привыкнуть к этому, хотя насмотрелся вдоволь. Неужели из всего, что мы видим, возродится когда-нибудь, как птица Феникс, человеческое достоинство? — пробормотал Суслэнеску и стал мрачно ждать ответа.

— Это зависит от успеха революции, — медленно произнес Джеордже.

Суслэнеску высоко поднял брови, словно не веря своим ушам. Потом он принялся без стеснения разглядывать Джеордже: «Лицо необычное, суровая, мужественная красота, расчетливый ум», — подумал он. Узкое загорелое лицо Джеордже осунулось от физического страдания, и под смуглой кожей проступали массивные скулы. Но наибольшее впечатление производили серые глаза, опушенные густыми короткими ресницами. Они блестели проницательным металлическим блеском. Как жаль, что даже алкоголь не в силах развязать ему язык. Суслэнеску почувствовал вдруг, уже который раз в своей жизни, что привяжется к этому человеку всей душой и каждый шаг и все помыслы его будут направлены на то, чтобы понравиться ему, возвыситься в его глазах. До сих пор он принимал это как неизбежность, а теперь с тайной радостью подумал, что в новой жизни все будет зависеть от этого человека.

— Можно сказать, что я тоже возвращаюсь с фронта, — непринужденно заявил он. — Здесь тоже не обошлось без больших сражений, раненых и искалеченных. Мысль о том, что это было только начало, величественна и страшна…

Суслэнеску вдруг резко оборвал свою речь.

— Вам претит моя болтливость.

— Нет… я просто отвык. Приходится вспоминать другие понятия, кроме тех, какими я пользовался столько лет…

— Как мило вы сказали. Очень мило.

— Что вы преподавали до сих пор? — спросил Джеордже.

— Историю, — пожал плечами учитель. — Историю, в которой не черта не смыслю. Конечно, выражаясь фигурально!

Джеордже закурил сигарету и, щурясь от едкого дыма, смотрел на болтавшего без умолку Суслэнеску, Эта надоедливая, пустая болтовня утомила его, а беспричинная веселость казалась неуместной после отвратительной сцены в доме прокурора. Джеордже с досадой подумал, что напрасно взял на себя эту новую обузу.

На фронте в дни великих испытаний их споры, даже самые горячие, были тысячами нитей связаны с их собственной жизнью и судьбой. Они спорили о поступках и взглядах на исторические события, о поведении отдельных людей и всегда с ярким ощущением, что в эти мгновения рождается что-то новое. Позднее, в госпитале, разговоры и переживания других офицеров казались ему мелкими и пустыми, люди с нетерпением и радостью готовились вернуться к тому же, что оставили дома до войны. К Джеордже офицеры относились с недоверием, видя, что он читает марксистские брошюры и не разделяет их восторгов, когда кто-нибудь из них, смакуя подробности, рассказывал о том, как он соблазнил какую-нибудь сиделку.

За время пребывания в лагере военнопленных Джеордже привык верить, что все относящееся к человеку, в том числе и каждое слово, драгоценно и поэтому должно тщательно взвешиваться. Поэтому, когда вспыхивал горячий спор и люди ссорились, наскакивая друг на друга просто чтобы убить время, он пренебрежительно молчал.

Хозяин тем временем принес им еще по стакану цуйки, горчицу и тарелку больших сморщенных соленых огурцов по заказу Суслэнеску.

— Теперь я могу вам признаться, что бегу в деревню в поисках идеала, — сказал Суслэнеску, протирая очки. — Я еду туда искать смысл жизни.

— Все это можно найти и в любом другом месте. Всюду, где есть люди, — резко ответил Джеордже.

Суслэнеску качнул головой, словно получил дружескую пощечину.

— Возможно. Но прежде всего мы должны смыть с себя прежнюю грязь. Обновиться.

— А почему вы чувствуете себя грязным? — поймал его на слове Джеордже.

— Я говорю не о себе лично, нет. О сословии, к которому принадлежу… Вы должны признать, что румынская интеллигенция позорно оскандалилась. Нигде интеллигенты не оплакивали так горько свергнутых богов и не умирали в таком числе вместе с ними.

Суслэнеску почувствовал вдруг, что говорит впустую, и сразу помрачнел. Барак, где они находились, предстал перед ним во всей отвратительной наготе, а бегство в деревню показалось вдруг жалким и ненужным. Он поделился несколькими обрывками идей с этим усталым офицером, за молчанием которого могли скрываться безразличие и неприязнь. Суслэнеску снова почувствовал себя одиноким, заброшенным, и беспокойство вновь пронизало все его существо. Даже цуйка стала ему вдруг отвратительна.

Снаружи донесся гудок паровоза. Толпа сразу заволновалась и кинулась к выходу, откуда послышались отчаянные вопли придавленных.

На перроне толпа штурмовала поезд со всех сторон. Не дожидаясь остановки, люди прыгали на подножки вагонов, сталкиваясь с теми, кто хотел сойти, карабкались на крыши, где и без того было полно народу. Джеордже и Суслэнеску бросились в хвост поезда и без особого труда устроились на открытой платформе. Снова заморосил мелкий колючий дождь, окутав весь вокзал серым туманом, едким, как холодный дым.