Титус Попович - Жажда

Прищурившись, Гэврилэ смотрел на бурую степь за холмом, рябую от разбросанных на ней островков тщедушной молодой травы и коричневых кустов чертополоха. Он любил этот поздний час, когда день постепенно угасает, как умирающий от старости человек, час, когда все оставляли его в покое и он отдыхал. Глаза заволакивались легкой дымкой, и старик с необычной четкостью различал доносившиеся, словно издалека, знакомые вечерние звуки. Звонко лилось молоко на дно подойника, одна из невесток шлепала туфлей непослушного внука. Сыновья в своих комнатах ждали ужина, положив большие усталые руки на белую скатерть стола. Луч тусклого желтого света вырвался из приоткрытой двери коровника и лег на траву. Тотчас же появилась Мария с засученными до локтя рукавами, неся ведра, полные пенистого молока. Гэврилэ дал дочери пройти мимо и позвал ее, лишь когда она дошла до кухни.

— Это ты, дочурка?

— Я, батюшка.

— Пойди сюда.

Она подошла быстро, немного удивленная, и остановилась в тени голубого столба, подпиравшего крыльцо.

— Подойди поближе, — просительно позвал он.

— Тебе не холодно, батюшка? Прохладно ведь…

— Нет.

Девушка кусала тонкие красные губы. Она боялась отца, и боязнь эта росла из года в год, подкрепляемая смирением, с которым мать и все ее братья подчинялись главе дома. Все они удивлялись, когда что-нибудь случалось не так, как он предсказывал. Братья бросались как ошпаренные, когда старик «просил» их о чем-нибудь. Пока Мария была маленькой, отец редко заговаривал с ней, считая, что она должна быть при матери и помогать ей. Позднее Мария скорее почувствовала, чем осознала, что отец любит ее больше всех. Гэврилэ, который ни за что на свете не потерпел бы иного мнения, кроме своего собственного, и даже не разрешал никому выражать его, отцовское, мнение другими словами, внимательно выслушивал все, что говорила дочь, и только странно посматривал на нее, словно подстерегал. Особенно в последнее время он неустанно следил за ней и часто неожиданно спрашивал своим мягким, спокойным голосом: «А где дочка?» Мария дрожала и потеряла сон неспроста — теперь ей было что скрывать от отца. Она не могла представить себе, что он сделает с ней, если узнает, и понимала, что рано или поздно это должно случиться. Каждый вечер Гэврилэ подстерегал дочь у коровника, подзывал к себе и задавал самые неожиданные вопросы. После каждого такого разговора Мария чувствовала себя обессиленной, и ноги у нее подкашивались. Теперь она снова стояла перед отцом, готовясь держать ответ.

— Ты с кем гуляешь? — подозрительно спросил Гэврилэ.

Мария застыла, чувствуя, как горячая кровь приливает к щекам.

— Ни с кем, батюшка…

Луч света из открытой двери кухни осветил лицо Гэврилэ.

— Пойдем со мной, — тихо сказал он и, спустившись с крыльца, пошел вперед. Скирды соломы походили на огромных, развалившихся на земле животных. Высокая холодная трава покалывала голые икры девушки. Посредине двора, большого и ухоженного, как сад, братья вырыли глубокую яму, чтобы обеспечить себя водой на время засухи. Вокруг ямы выросла высокая по пояс трава, а внутри расплодились сотни лягушек, кваканье которых не давало спать всему дому.

Гэврилэ вздохнул.

— Пришло и тебе время выходить замуж, — тихо сказал он, не глядя на дочь. — Приведешь в семью чужого человека. Не опозорь меня. Я дам тебе пятнадцать югэров и дом. Вы останетесь со мной, пока не закрою глаза. Я слышал, ты была в воскресенье на хоре, — сказал он вдруг так же тихо.

(Баптисты не разрешали детям ходить на хору. Сам Гэврилэ не раз обрушивался в молельне на тех, кто нарушает святые законы.)

— Прости меня, батюшка… — пролепетала Мария, полумертвая от страха.

— Я мыслю, что жизнь дана человеку не для увеселений… Но коли тебе так хочется ходить туда… — голос старика стал глухим, едва слышным, — изволь, ходи… Ты молода. — Гэврилэ говорил с притворной мягкостью, давая понять, что только из особой любви к ней он допускает такое послабление. — Вы молодые и думаете по-другому, — добавил он и даже подошел ближе и протянул руку, чтобы приласкать дочь, но нечаянно стянул с ее головы платок.

Мария чувствовала, что теперь и она должна сказать отцу что-нибудь приятное: рассказать, что побывала на хоре всего лишь один раз и то из любопытства, пообещать, что больше никогда не пойдет туда, но от волнения не могла произнести ни слова, словно потеряла дар речи. Там, на хоре, пока не начинался пляс, она ждала того, кто, как она знала, никогда больше не придет, и это мучительное ожидание осталось единственным, что напоминало о нем.

Как раз в этот момент пришло неожиданное избавление. Из дома послышался слабый, гнусавый голос матери:

— Гэврилэ, иди скорей, тебя ищет Кулькуша.

Гэврилэ постоял еще немного в напряженном ожидании, потом резко повернулся и пошел к дому.

Кулькуша топтался у ворот, поджидая хозяина. Настоящего имени Кулькуши не знала даже жена, и сам он вздрагивал от неожиданности, заслышав его. Прозвище это он получил за то, что сверх всякой меры любил голубцы и каждый праздник заболевал желтухой. Багровое, словно ошпаренное лицо Кулькуши напоминало красную капусту: тонкая кожа беспрерывно лупилась от солнца и ветра, ресницы выпали. Несмотря на далеко непривлекательную внешность, все ценили его как человека дельного и порядочного. Непременный участник собраний в доме Урсу, Кулькуша считал себя очень умным, но прикидывался простаком. Бедняку больше к лицу глупость, легче провести людей, считающих тебя дураком, думал он.

Гэврилэ тоже любил Кулькушу, хотя тот был слепо привержен церкви. Слова священника, будь они плохие или хорошие, вдохновляли Кулькушу не меньше, чем голубцы, — от них он словно поправлялся. Удивленный преждевременным приходом Кулькуши, Гэврилэ внимательно взглянул на него. Обычно спокойный и уравновешенный, сосед не мог стоять на месте и в волнении жевал усы черными, гнилыми, шатающимися, как у старой змеи, зубами.

— Бежим, Гэврилэ! Ради бога, бежим. Венгры из Шиманда убили Пику. Венгры из Шиманда! Бежим к нему! Они его прикончили!

Гэврилэ набросил на плечи черную безрукавку, и они поспешно, столкнувшись в калитке, выбежали на улицу.

Мария долго еще с облегчением плакала в вечерней тишине. Она сама не знала, от радости ли, или от стыда, но ей казалось, что весь мир рушится вместе с ней. В этот тихий вечер воздух вокруг был полон острых ароматов — свежей травы, горьких листьев орешника, водной глади Теуза и степи. И вдруг воспоминания о Петре властно овладели девушкой. Прикосновение травы к босым ногам взволновало ее, сердце беспокойно забилось, и ей показалось, что живой Петре с нетерпением ждет ее там, за стогом. Мария, шатаясь, пошла туда и упала вниз лицом на солому, сдерживая подступившие к горлу рыдания. Петре лежит в сырой земле, а она ждет ребенка.