Титус Попович - Жажда

— Горе нам. Я смотрю на молодых, несчастные… Они ничего не понимают. Привыкли к законам войны и не видят, что пришли иные времена. Мы, братья мои, должны объединиться, чтобы на выборах победили наши люди. Не дадим розни укорениться в нашем селе. Кто нас может защитить сегодня?

— Король, — прошептал взволнованный Битуша.

— Это, конечно, так. Но король королем. Наше место, друзья, с Юлиу Маниу, с царанистской партией.

Молчавший до этого старый Мавэ вдруг затрещал, как испорченный будильник:

— Почему Маниу? Откуда ты вытащил Маниу? Какой Маниу? Царанистам наплевать на крестьян. На черта мы им нужны!

Старик выкрикивал бессвязные слова, стараясь вспомнить что-нибудь из довоенной пропаганды либералов… Так и не вспомнив ничего, он замолчал так же внезапно, как начал.

— Значит, ты советуешь нам записаться к царанистам? — спросил Марку Сими.

— А хлеба они нам дадут? — закричал Глигор Хахэу, вызвав всеобщее недовольство. На него прикрикнули, заявив, что он глуп, как ребенок, и ему нечего делать среди стариков, если не знает, что говорит. Глигор выслушал все это с улыбкой и пожал плечами. — Коли вы говорите, что так лучше, пусть будет по-вашему, мне-то что, мне — все одно!

— А если коммунисты на нас нападут, как они делали в других селах, где избивали румын, — снова заговорил Гэврилэ, — то об этом напишут в «Дрептатя» и узнают по всей стране и даже в Америке.

Хотя все, желая угодить Гэврилэ, кивали с готовностью головой, он чувствовал, что все это им безразлично.

— А кого назначим председателем? — спросил кто-то.

— Господина директора! — крикнул Битуша.

— Да! Правильно! Очень хорошо! — закричали все радостно.

Только Гэврилэ, не глядя ни на кого, кашлянул и отрицательно покачал головой.

— Я думаю вот что — директор не захочет. Он, бедняга, теперь калека и…

— Давайте спросим его, может и согласится.

— Нет. (Вчера Гэврилэ побывал у директора — там был еще какой-то чужой в очках — и Теодореску высказал довольно странные взгляды о новой жизни и о тех, кто до сих пор не имел никаких прав, а теперь должен приниматься в расчет. Кроме того, он хвалил русских. Может, ему приказали так говорить, иначе не отпустили бы из плена. Гэврилэ не спешил обвинять директора, но, так или иначе, директор был уже не тот, что до войны. Вся трудность состояла в том, чтобы переубедить этих людей, которые так любили Теодореску, но не высказать при этом открыто своих опасений.)

— Нам нужен кто-нибудь поближе… ну, из наших земляков, но грамотный.

Опасаясь, как бы не подумали, что он сам метит в председатели, Гэврилэ быстро закончил:

— Я считаю подходящим господина Кордиша.

Все переглянулись, почти напуганные предложением Гэврилэ.

Кордиш совсем потерял голову. Он насупился, чуть не заплакал, бросился к Гэврилэ, схватил его руку и, кланяясь, долго пожимал ее.

— Дед Гэврилэ… не подумай, что я… Это только потому, что я настоящий румын…

— Пошли вон, убирайтесь! — заорал вдруг Пику, взбешенный, что никто не обращает на него внимания. — Расходитесь по домам, мне худо, и нет времени выслушивать ваши глупости. Прочь!

Все по очереди прошли мимо кровати и, пожелав Пику скорейшего выздоровления, вышли на улицу.

В тот день, когда Митру избил Клоамбеша и ушел к себе, ему и в голову не приходило, какие трудности ждут его впереди. Как только они вошли в опустошенный, заросший сорняком двор, Фэникэ перепрыгнул через колючую изгородь в глубине его и принялся искать на берегу Теуза червей, чтобы сразу же отправиться на рыбную ловлю.

Митру с Флорицей остались торчать среди двора, как два пугала. Им даже некуда было положить жалкий скарб, принесенный от Лэдоя. Они долго молчали, не осмеливаясь посмотреть друг на друга или взглянуть на обгорелые стены, которые торчали из земли, как обугленные кости.

Наконец Флорица осторожно тронула Митру за плечо, словно боясь, как бы удары, которыми Митру не успел наградить Лэдоя, не достались ей.

— Слышь, Митру?.. Мы будем спать в хлеву…

— Ладно… в хлеву.

Они перенесли туда все вещи. В яслях Флорица устроила подстилку из старой пыльной соломы. Митру смотрел, как она взбивает солому, вытаскивает из нее щепки, и его вдруг охватил неудержимый приступ смеха. Он весь трясся от хохота, слезы текли по щекам. Увидев его мокрое от слез, искаженное смехом лицо, Флорица присела у края яслей и заголосила. Рыдания рвались наружу, она тщетно пыталась сдержаться, но ей хотелось кричать, выть, чтобы услышал весь свет.

Митру подавил смех и с любопытством уставился на жену.

— Замолчи, не то ударю! — неожиданно обозлился он, но, убедившись, что Флорица продолжает плакать, пожал плечами и вышел. Из соседнего двора на него с любопытством смотрела, повиснув на изгороди, бабка Валерия.

— Я слышала, будто ты крепко побил Лэдоя?

— Ну, побил…

— Хорош, нечего сказать! А что теперь есть будешь?

— Не бойся, у тебя не попросим!

— Экий ты петух!

— Таким мать родила. Не твоя забота.

Обиженная старуха слезла с изгороди, скрылась за плетнем и уже оттуда крикнула:

— Ребенка ты ко мне пришли, дам ему щей и хлеба.

Митру вошел в развалины дома.

Снаряд угодил прямо в стену и разрушил ее. Ноги Митру ступали по черепкам, щепкам, грязным перьям. Огромная серая крыса выскочила из дыры, заметалась вдоль стен и исчезла.

Митру подобрал палку и стал ждать, не появится ли крыса еще. «Мы теперь вроде Адама и Евы, когда господь бог прогнал их из рая, — подумал он и тут же с удивлением спросил себя: «Неужто помрем с голоду здесь, среди села? Вытянемся на улице и будем ждать смерти?» Такое случалось с какой-нибудь немощной старухой, а не с мужиком в расцвете сил.

— Эй, Митру! Где ты? — послышался со двора чей-то крик.

— Здесь, — по-военному гаркнул удивленный Митру.

У ворот стоял Эзекиил, сын Гэврилэ Урсу. Он обливался потом и старательно обмахивался огромными, как лопаты, ладонями. В ногах у Эзекиила стоял объемистый мешок.

— Батюшка послал меня к тебе, — широко улыбаясь, объяснил Эзекиил. — Приказал передать тебе…

— А что это? — сухо спросил Митру.

— Да кукурузная мука и кусок сала…

Митру вытаращил на него глаза — уж не пьян ли Эзекиил? Ни разу в жизни Митру не приходилось иметь никаких дел с Гэврилэ — ни плохих, ни хороших. Поступок его казался Митру тем более удивительным, что Гэврилэ скорее позволил бы человеку околеть с голоду среди дороги, чем дал бы ему ломаный грош, даже взаймы.

— Так вот оно как… А за что же? — еще больше удивился Митру, уставившись на небритую физиономию Эзекиила.

— Откуда я знаю? С час назад какой-то прохожий позвал батюшку к ограде. «Митру Моц, — сказал он, — до полусмерти избил Лэдоя и ушел от него!» Батя все думал, думал, а потом и говорит: «Пойди насыпь мешок кукурузной муки, возьми кусок сала и отнеси все это Митру».