Титус Попович - Жажда

Рыдания Эмилии мгновенно развеяли пыл, охвативший его во время проповеди. Он был не злым человеком, а скорее тщеславным и порывистым. Кроме того, готовясь к проповеди, Иожа рассчитывал на то, что царанисты в случае победы на выборах могут возвести его в протопопы; после тридцатилетней поповской службы заслужил ведь и он красный пояс, высокое жалование, землю и почет.

— Аминь! — провозгласил он нерешительным и дрожащим голосом и засеменил к алтарю, волоча за собой саблю.

В глубокой тишине четко прозвучал голос Флорицы:

— Не надо плакать, барыня. Пошли домой. Мы можем стать баптистами, если здесь пришлись не по вкусу.

Флорица подошла к Эмилии и нерешительно погладила ее по согнутой спине. Митру услышал голос жены, и глаза его невольно наполнились слезами. Он вышел на середину церкви, встал на красный вытертый ковер и перекрестился.

— Во имя отца и сына и святого духа… Глигор, Павел, пошли, — добавил он вполголоса. И все трое вышли на цыпочках, провожаемые завистливыми взглядами.

Эмилия задержалась в церковном дворе. Она вытерла слезы и попыталась взять себя в руки, по это не удавалось. Стыд и бессильная ярость душили ее. Она чувствовала, что способна теперь выцарапать Иоже глаза. Флорица, всхлипывая, гладила ее по плечу, не зная, что сказать в утешение.

Попадья Арина, стоявшая в нескольких шагах от нее, рядом с железной дверью, с удовлетворением смотрела на Эмилию. Она всегда ненавидела директоршу за то, что та красива, лучше одевается, а также за то, что односельчане считали директора богаче их. Это было далеко не так. Поповская семья имела несколько домов в Араде и владела на паях бакалейной лавкой, но тщательно скрывала это. Чтобы никто не узнал о их состоянии, они плохо одевались, жаловались, что тратят все деньги на лечение попадьи, а крестьяне обкрадывают их при расчетах. Сама попадья втайне восхищалась Джеордже, но даже себе признавалась в этом лишь ночью, когда храп Добридора не давал ей спать. С Эмилией у нее было несколько крупных ссор. После одной из них они не разговаривали почти целый год, но, встречаясь по нескольку раз в день, невольно помирились.

Подняв глаза, Эмилия увидела попадью и с горечью спросила:

— За что же это? За что?

У Арины навернулись на глаза слезы (она была болезненно чувствительной, и, когда видела, что кто-нибудь плачет, ей становилось плохо), но тут же неожиданно закричала неестественным, срывающимся голосом:

— Ты меня лучше не спрашивай! Слышишь? Не то все волосы повыдергаю. Вы хотите отдать нас в руки коммунистов, выбросить из села. С каких это пор ты стала здесь хозяйкой? Ничего у вас не выгорит! Узнаете, что такое священник и как издеваться над нами.

Подошедший в это время Митру с удивлением посмотрел на беснующуюся попадью, у которой в уголках рта выступила пена.

— Оборони бог, госпожа, так вас кондрашка хватит, — заботливо сказал он, покачав головой.

В этот момент лицо его было так по-детски наивно, что Эмилия не удержалась от улыбки. У попадьи сразу пропал голос.

— Пошли домой, госпожа, — обратился Митру к Эмилии. — Это не церковь, а сумасшедший дом.

Они молча зашагали по пыльной дороге. Флорица семенила сзади, с трудом передвигая ноги, — она еще не привыкла к узкому платью. Когда они немного отошли от церкви, им встретилась группа женщин. Эмилия знала их всех — это были вдовы с окраины Лунки, первые бедняки на селе. Женщины окружили Эмилию, пытаясь поцеловать ей руки.

— Да поможет бог господину директору, — заголосили они наперебой. — Хороший он человек, подумал о нас, да защитит его пречистая…

— А как же иначе? — сурово сказала Эмилия. — Не цыгане же вы? Он только исполнил свой долг!

— Да благословит бог его. Его детей, мать и вас, госпожа.

Женщины не отставали от Эмилии и в конце концов рассердили ее. «Дожили мы, всякие подонки и нищие благословляют нас, а другие поворачиваются спиной», — думала она.

Эмилия ускорила шаг, чтобы поскорее добраться до дома и собраться с мыслями. Но у колодца ей пересекла дорогу повитуха Катица Цурику — огромного роста женщина с приплюснутым носом и лицом, похожим на каравай хлеба. Катица прослужила пятнадцать лет кухаркой в Бухаресте и умела говорить «по-городски», к удивлению и восторгу односельчан.

— Передайте господину директору все мое уважение, — сказала она, энергично встряхивая руку Эмилии, — Ведь я вдова, и меня не забудут при дележе имения его превосходительства господина барона Ромулуса Паппа де Зеринд, который, извините меня, просто старая развалина. Если господин Теодореску пожелает свидеться со мной, то прямо скажу им, что готова записаться в товарищи, ведь я женщина одинокая и обиженная богом.

— Я скажу ему, Катица, скажу.

— А почему вы плакали, барыня?

— Замолчишь ли ты наконец? — напустился на вдову Митру. — Трещишь как сорока, голова кругом идет.

— Стыдно так говорить, — возразила Катица.

— Хорошо, хорошо, иди к своим кастрюлям, — отстранил ее Митру.

Когда они подошли к школе, из расположенной напротив молельни выходили необычно молчаливые баптисты. Заметив Гэврилэ Урсу, Митру махнул ему рукой и громко расхохотался:

— Дядюшка Гэврилэ, мы все решили стать баптистами!

Но Гэврилэ даже не обернулся.

Эмилия почти вбежала во двор. Ей хотелось поскорее увидеть Джеордже, излить на него всю накопившуюся горечь. Из кухни доносился хриплый голос старухи, она пела литургию и за священника, и за певчих.

— Мама, — крикнула Эмилия, — где Джеордже?

— А я откуда знаю? Может, на чердаке удавился от стыда… Благослови нас бог и ныне и присно и во веки веко-о-в!

— Что ты говоришь, мама?

— Ничего… Посмотри, не сгорела ли подливка… Он в школе с механиком. Сговариваются, какую еще пакость сотворить румынам… И во веки веко-ов! Подожди, погонят нас из села камнями. Вот хорошо-то будет.

Эмилия недовольно посмотрела на мать, ей было тем более неприятно, что старуха словно повторяла ее мысли.

— Знаешь, — продолжала Анна, — здесь была дочка Гэврилэ Урсу… Красивая девушка…

— Что ей понадобилось?..

— Сказала… что… да повремени ты, расскажу все попозже, — захихикала старуха.

— А откуда ты знаешь, что она красивая, ведь ты же ничего не видишь? — вспылила выведенная из себя Эмилия.

С каждым днем мать казалась ей все более чужой и злобной, и как она ни убеждала себя, что Анна состарилась и впадает в детство, все же она не могла удержаться от резкостей. Правда, Эмилия быстро раскаивалась, но прощения просить нельзя было, старуха долгое время пилила бы ее, а так она сразу же все забывала. Иногда Эмилия смотрела на мать со страхом, как бывает, когда смотришь на что-нибудь непонятное и чужое.

Старуха помешала что-то на сковородке, потом подошла к Эмилии маленькими шажками и обняла ее.