Мастер Чэнь - Девушка пела в церковном хоре [litres]

Но вот начинают рваться простыни на горизонте, а потом дергается и наш корабль. Я стою то в толпе матросов, то на мостике и делаю вид, что хоть что-то понимаю.

То есть я понимаю, что впервые за три с лишним месяца эскадра проводит артиллерийские стрельбы и что это важно. Но я ничего не вижу или не осознаю то, что вижу, и лучшее, что я могу придумать, – это изучать лица людей вокруг меня. Лица людей, отбирающих друг у друга бинокли и всматривающихся в расплавленное серебро зыби где-то на горизонте. Там, на поплавках, качаются почти неразличимые мишени…

И постепенно я начинаю понимать, что лица эти, закаменело обращенные к невидимым мне точкам вдали, мрачнеют все больше. А слова, которые при этом произносятся, не радуют и вовсе. Мои перебежки от матросов к офицерам картины не меняют. Потому что оптимизма не ощущается нигде.

– Ну, куда махнул. Да загрызись ты через… – Далее следовал длинный оборот, для приличного и даже неприличного журнала непригодный.

– Эх, недолет. Эх, перелет. Ну, теперь-то? И все одно мимо.

– У Кнюпфера с его орудиями гастроль с бенефисом. И пьеса что-то не играется. Оп… опять мимо.

– А между прочим, «Донской» наш дважды перевооружался; последний раз в учебно-артиллерийский корабль. Вот и видим ту самую артиллерийскую учебу в полный рост.

– Вы хотите, чтобы за три копейки вам было с бархатом. Крестьян по деревням набрали во все экипажи. И штрафных – от них радостно отделалось береговое начальство. Потому что агитаторы и смутьяны. Такой вот личный состав нижних чинов. Они орудие видят в первый раз. Да у нас, на «Донском», просто академия – штрафных и запасных минимум.

– А вы что думаете, вашбродь (это уже мне)? Снарядов, говорят, мало. А тут, чтобы приноровиться, все погреба надо потратить. А что япошкам останется?

Но погреба, как выяснилось, были ни при чем. Стрельбы велись в основном учебными болванками, и мы в этом убедились на собственных шкурах. Ну, то есть шкуры не пострадали, зато страху мы натерпелись.

Это было на второй день учений. Мы стояли на кормовом балконе, я не без любопытства наблюдал за перламутровым театральным биноклем Инессы, выглядывавшим из-под кружева ее выдающейся шляпы. Наблюдал и думал: да что я, собственно, на нее до сих пор дуюсь, она принесла мне мимолетную радость – и понесла ее потом Илье. И что же, тут повод для драмы? Надо заново подружиться со столь замечательной женщиной, потому что…

Странный, приближающийся шуршащий звук. Паника в глазах кого-то из лейтенантов. Грохот, треск, звенящий лязг. Мостик метрах в двадцати от нас – в развалинах. Часть палубы превращена в щепки.

– А было бы интересно, вот так вот… – негромко говорит Рузская как бы сама себе.

Потом я долго вспоминал эти ее слова. Потому что ее смерть была совсем близко. Не знаю, успела ли она счесть ее интересной.

«Суворов» – чудо что за флагман. Как выяснилось к вечеру, это оттуда к нам принесло шестидюймовый снаряд, точно так же как в октябре его выстрел ранил «Аврору». Но на нашем крейсере по случайности никто не пострадал. Матросы, качая головами, принялись за ремонт.

– Вот вы и почувствовали, Алексей Юрьевич, как оно было сто лет назад, когда ядрами стреляли, – сказал мне в кают-компании мой неизменный сосед по столу, доктор.

Заметим, что «господином сочинителем» меня именовать почти перестали, и вообще все стало хорошо, и только неисправимые – типа мрачного инженера Дружинина – упорствовали в своей нелюбви, а впрочем, Дружинин просто со мной старался лишний раз не разговаривать.

– А что было бы, будь снаряд настоящим… ну, то есть боевым? – пришло в голову мне.

Доктор посмотрел на меня скорбно и сообщил, что в этом случае был бы нужен не он, а священник. Последний подтвердил согласие мрачным кивком, не отрываясь от еды.

– Ведь можем же, оказывается, попадать точно в цель, пусть и не в ту, – саркастически высказался кто-то слева. Раздались мрачные смешки.

Настоящими героями вечера, впрочем, были артиллеристы – люди, которые долгие недели пути были как бы не у дел. Сейчас все только с ними и говорили.

– Дальномеры новые, матросы их не знают, – объяснял Кнюпфер. – У меня один комендор целился сорок минут и выстрела так и не сделал – заклинило его. Лишь губами шевелил.

– Так это еще у Габуна было – пробили сигнал для отражения минной атаки. Тишина. Десять минут – тишина. Спят-с. А те из вахтенного отделения, кто не спал, не знали, куда им идти и что делать. Вахтенные минеры в наличии не обнаруживаются, прожекторы ничего не освещают… А потом, когда офицеры и боцманы начинают кулаки заносить, все мечутся без толку.

– Мина тем временем сколько идет – минуты две? Меньше?

– Так у нас еще ничего. А между прочим, в эскадре есть корабли, которые вообще не сделали за свою жизнь ни одного выстрела. Механизмы впервые заработали. И чего вы хотите?

– В общем, вся эскадра не стреляет и не управляется. Просто блеск.

Стоит ли говорить, что по итогам катастрофических результатов стрельб последовал приказ громовержца с «Суворова», нашего замечательного адмирала. Дословно так: вчерашняя съемка с якоря броненосцев и крейсеров показала, что четырехмесячное соединенное плавание не принесло должных плодов… все командиры растерялись и вместо фронта изобразили скопище посторонних друг другу кораблей… ценные двенадцатидюймовые снаряды бросались без всякого соображения с результатами попадания разных калибров… о стрельбе из 47-миллиметровых орудий, изображающей отражение минной атаки, стыдно и упомянуть… мы каждую ночь ставим для этой цели людей к орудиям, а днем всею эскадрой не сделали ни одной дырки в щитах, хотя эти щиты отличались от японских миноносцев в нашу пользу тем, что были неподвижны…

Но этот шедевр стиля возник лишь назавтра, а пока что возбужденным и полуживым артиллеристам сочувствовали, отпаивали их водкой и иными напитками. И постепенно они и все прочие оттаяли, отошли, заговорили о прекрасной жаре и манговых деревьях, а они совсем рядом – рукой подать.

– А вот вы лучше вспомните, какой месяц сейчас, – сказал кто-то. – Январь все-таки. Только вообразите себе – нахохленный извозчик, и лошадка его вся под снегом. Подковы скрипят. Снег, когда тает, у него тоже ведь есть такой… как бы запах. А?

Все восторженно вздохнули.

Тоска по лошадке возникла никак не случайно. Пока цепочка закованных в сталь кораблей огибала земной шар по вертикали, мы все были устремлены вперед, в дальние страны. Стоило, однако, остановиться – и мысли наши обернулись вспять. Туда, где дом. Дело в том, что именно у Мадагаскара нас накрыла волна новостей оттуда, потом вторая волна – выше прежней, потом третья. Здесь работал телеграф, здесь печатались французские газеты, а еще начали приходить тюки с почтой из дома.