Мастер Чэнь - Девушка пела в церковном хоре [litres]

Какого черта, мы в Северном море, прошли Балтику. Войны здесь не может быть. Она на той стороне глобуса.

Но тут меня согнали с палубы, попутно сообщив, что при боевой тревоге у меня должно быть место, и это, скорее всего, каюта, потому что она защищена броней борта.

Боевая тревога? Но это же, конечно, учения?

Наутро все были мрачны. Потому что, во-первых, где-то в штабе были получены верные и надежные сведения, что японские миноносцы хотят не дать нам пройти датские проливы. Во-вторых, никаких миноносцев мы в этом тумане так и не обнаружили, но выпустили неясно в кого несколько сотен снарядов. Непонятно кого подбили. И самое страшное, подбили шедшую совсем рядом с нами «Аврору». Там кто-то погиб, а в самом корабле придется на ходу заделывать дырки. Других новостей пока нет.

– Хорошо, что не умеем стрелять, – раздался чей-то голос.

Я понял, что вполне мог оказаться и на другом крейсере, хоть на «Авроре», и тогда…

В Петербурге узнают о том, что случилось, раньше меня – да хоть из сообщений с нашего флагмана. А что я смогу сказать своим читателям такого, что ни на каком флагмане не скажут?

Наверное, вот что: в нашем мире случается немыслимое. Век ясности и звезд над головой может смениться другим веком – когда в тумане неясно кто убивает непонятно кого, в том числе своих, и некуда бежать, и никто не знает, что творится и что будет с нами дальше.

И еще я скажу им, что боевая тревога – это мечущиеся ножи прожекторов, бессильные рассечь море.

И был закат, и были птицы – шумящие и вихрящиеся облака над мачтами и реями крейсера.

Они пикировали по одной на палубу, где матросы соблазняли их какой-то приманкой; они вились за кораблем, описывая над ним сложные спирали.

И еще был испанский порт Виго, среди взмывающих в небо светлых скал. Качка прекратилась, да и раньше, еще в море, я как-то перестал ее замечать.

И вдруг понял, что не просто жив, а отлично себя чувствую, и еще – что ветер… теплый. Всего-то неделя с лишним прошла со дня выхода с наших балтийских берегов, уже покорно ждавших будущей зимы, как мы приплыли…

Пришли, напомнил я себе… учи морской язык, Немоляев.

…Пришли в другой мир. И в этом мире я был зверски голоден.

Не то чтобы я прямо со второго-третьего октября, дня отплытия, ничего не ел – забредал, повторим, в кают-компанию, схватывал какие-то куски под сочувственно-ехидными взглядами господ моряков… но то была не еда и не жизнь. То был тягостный сон, в том числе с перерывом на ночной грохот артиллерии. И на короткие разговоры, из которых выяснилось, что никаких японских миноносцев у берегов Европы точно не обнаружено, что эскадру атаковал загадочный военный корабль, который в итоге так и не был выявлен, а весь огонь нашей артиллерии сосредоточился на рыболовных траулерах, кои оказались – представьте – английскими. Один потопили.

Ах, они были английскими. Это же интересно, когда экспедиция к Японии начинается с инцидента с державой, этой Японии союзной по договору от января девятьсот второго года, да еще тут участвует неопознанный корабль.

И я был не единственный, кто переволновался в ту ночь. Потому что флагман, «Суворов», уже давно поднял к небу бледный столб света – «прекратить всякий огонь», – а артиллеристов просто нельзя было оторвать от орудий. Выстрелы гремели еще минуты две после отбоя.

Но в этот теплый вечер меня волновало уже другое. Домашняя тужурка – нет, конечно. Скорее серая, бархатная, с перламутровыми пуговицами. Что такое кают-компания – не ресторан с музыкой, но все-таки офицерский клуб, я там гость. Значит, серый бархат. Надо ведь как-то войти в это незнакомое общество, мне плыть еще не одну неделю, и эти люди помогут мне в выполнении задания – а кстати, я мог бы уже отсюда, из порта Виго, отослать в «Ниву» первый очерк. Выйдет он в лучшем случае через месяц, а писать его придется чуть не ночью, и о чем? О том, как страшно шарят прожекторы по багровым клочьям тумана над головой? Конечно же, да.

Никакой точности оценок случившемуся, никаких диагнозов инциденту – это сделают без меня. А вот цвет ночного тумана, запах страха, то, что никто не метался по палубе после сигналов, корабль вымер и подобрался, ощерился… Вот что важно. Вот для чего я здесь.

Но в кают-компании меня ждало нечто полностью неожиданное.

Безупречным, но скрыто ехидным голосом:

– Не забыли ваше место, господин сочинитель? Прошу…

Напротив – исключительно неприятный и очень молодой крепыш в черной флотской тужурке и с плохо растущей бородкой, имя… простое что-то, на «Д» – а, Дружинин. И еще Дмитрий Дмитриевич. Старается выглядеть старше. Молчит и смотрит на меня как-то напряженно. А почему я его раньше не видел? Он все время был на вахте?

Другой голос, справа:

– Доедаем петербургскую провизию, вам, наверное, более привычную. Уже запасаемся на испанском берегу, тут экзотикой пахнет…

Мне кажется, или во всех обращенных ко мне словах есть какой-то скрытый смысл? Что-то происходит? Они все ждут от меня чего-то, тоста за их здоровье, что ли?

Сосед слева, не выучил еще его имени, мягко подталкивает ко мне ногтем журнал. Мой журнал. Прочие молчат и смотрят.

– Боже ты мой, свежая «Нива», – радуюсь я. – Э-м-м… да откуда же здесь?

– Перепелкин принес с берега, – говорит кто-то.

Я поворачиваюсь и вижу этого самого Перепелкина – машущего мне ладошкой очень эффектного человека, постарше Дружинина, но по части возраста не безнадежного… лейтенант, если я правильно различаю все эти металлические штуки… очень красивая голова, большая, хорошо обрисованная, с правильно сидящими ушами… на голове минимум растительности – все подстрижено, блондин, глаза умные, смеются. Чему?

И чего все ждут?

Разворачиваю журнал (тут у меня под носом появляется тарелка с отличным борщом, а рядом много хлеба, праздник). Ищу свой очерк об электрических трамваях в столице и печальной судьбе первого в мире изобретателя таковых, полковника Пироцкого – вот, отлично. Ну а больше я ничего и не писал.

Киваю, откладываю в сторону и приступаю к пиршеству.

– Да вы подальше посмотрите, – звучит чей-то злорадный голос. Нет, что-то явно происходит.

Тут сидящий наискосок врач Тржемеский (тот самый, пользовал меня от качки) берет журнал, чуть не роняя его в борщ, разворачивает на какой-то статье и вручает мне обратно.

А это и правда интересно – и мне, очевидно, нужно: «После ухода 2-й эскадры Тихого океана», автор – некто Прибой (как же они расплодились, эти псевдонимы). По привычке, мгновенно просматриваю. Что он пишет?! Вот это надо изучить.

Я поднимаю голову – все смотрят на меня, молчат. Что за история?

– А вы поешьте, – милосердно говорит мне негласный хозяин кают-компании (это всегда не командир, а старший офицер, то есть в нашем случае крепыш-боровичок Константин Платонович Блохин). Он несет к темной пушистой бороде крошечную рюмку водочки, говорит мне что-то вроде «еще будет время поговорить» – и тут рюмка мгновенно исчезает в этих усах с бородой, а потом появляется оттуда пустой.