Мастер Чэнь - Девушка пела в церковном хоре [litres]

– А сейчас все разговоры стали какие-то сложные, – буркнул кто-то сзади, но его зашикали.

– Что такое музыка, господа? – спросил я, не без ехидства глядя на Шкуру: вот тебе Надсон с его надрывной поэзией. – Почему музыка так важна для людей – ну, какие-то там звуки, мало ли их вокруг нас… а потому что музыка – это самая прямая и непосредственная запись человеческих чувств. Книги такого почти не умеют. Слово – это прежде всего смысл. Звук – это прежде всего чувство. Песня – и то и другое сразу.

Тут возник шум, заговорило много голосов – но ничего другого я и не ждал.

– И вот вам пример, господа, – продолжил я. – С первых дней путешествия вы могли слышать из кают-компании граммофон – звуки рояля.

Да, сказали мне мрачные лица. Слышали. Господа офицеры умеют развлекаться. Хотя и мы не скучаем.

– Того, кто написал эту музыку и кто сам сел за рояль, зовут Рахманинов. И его не знает никто, говорят, совсем молодой человек. Сейчас вся Россия такая – сотни, тысячи молодых талантов, о них никто не слышал, но дайте срок – это поколение себя еще покажет, зреет какой-то взрыв гениальности. И вот все мы слышали эти звуки, эти полонезы и эти фантазии, по нескольку раз. А дальше будет волшебство. Представим, что мы все останемся после этой войны живы… – Тут я обвел всех взглядом. – Представим себе, что через несколько лет, проходя по улице, мы услышим из открытого окна те же звуки клавиш. И мы вспомним запах этого моря… – Я протянул руку к открытому иллюминатору. – И лица друзей, которых, может, уже не будет. И это все равно что вернуться назад, вот в этот наш сегодняшний день. Вы знаете, эм-м-м, господа, вот я сейчас сижу и думаю: а что будет с этим Рахманиновым? Станет ли он знаменит, богат, хороший ли он вообще композитор? Кто же знает. Но если много людей, слушая его, невольно будут вспоминать вот такие неповторимые моменты своей жизни, то для них он… В общем, это мы и наша память чувств делает композиторов великими, а не они сами. Уж как им с нами повезет.

Меня слушают? Да еще как. Ну тогда я сейчас от музыки уведу разговор к неожиданному:

– Мы идем на «Дмитрии Донском» – так? Я сейчас думаю – вот при жизни самого Донского что помнили люди, побывавшие на Куликовом поле, об этом походе? И как помнили? У них там были гусли, пастушеские дудки – что угодно. И вот они, уже потом, слышат какую-то мелодию и вдруг до мелочей вспоминают, как шли через длинную степь, как ругали князя – куда ведет, ведь головы сложим. Это же они для нас сегодня герои, а тогда – все было, наверное, как всегда, пока драка не началась. И если бы не музыка, кто знает, как бы они вспоминали свое Куликово поле…

С задних рядов, где всегда помещаются хулиганы, раздался звон случайно задетых гитарных струн.

– А давайте! – протянул я туда руку. – А то я в прошлый раз просто читал стихи, а тут… А уже потом, если попросите, я расскажу вам, что такое опера и почему она такая. Опера – самая дикая и самая великолепная штука на свете…

Струны сзади зазвучали уверенно.

И уже потом, после затянувшегося вечера с оперой, я оказался за стаканом чая в углу (сидели здесь все просто на палубе), со мной были только Шкура и тот самый человек со злыми серыми глазами. Прочие держались от нас на расстоянии, там, где был гул шагов и приглушенное бормотание. «Они ведь здесь все знают, кто есть кто, и что с этими надо осторожнее», – подумал я.

– Рысков, баталер, матрос первой статьи, – представился наконец сероглазый, не сводя с меня взгляда.

И громко потянул чай.

– Вопрос к вам: что дальше? – негромко спросил он.

И тут я понял цену этого вопроса – в том числе представил, как меня, после неверного ответа, хватают за обе ноги и переваливают через борт, в ночную черноту моря… если я сейчас ошибусь хоть одним словом.

А то, что тут опять баталер – да ровно ничего не значит, но наводит на мысли.

Шкура молчал, его твердые щеки подсвечивались адским огнем самокрутки. Но я знал, что от моего ответа и для него тоже многое зависит.

Он же боится этого Рыскова, это ясно.

– Я долго думал, – сказал наконец я. – О том, что бросить бы все. Пытался что-то понять. И понял: а что, собственно, изменилось?

Мы все трое перевели дыхание и опустили носы к чайным стаканам. Немоляев по сути говорит, что ему все равно, кто там кого уничтожил, в верхушке заговора. А вот что он на самом деле думает – это уж другой вопрос.

– А как с этим? – последовал новый вопрос, с кивком подбородка вверх.

Шкура, с которым мы уже обсудили Дружинина, старательно не называя имен, замер снова.

Не то чтобы тут предлагалось вынести Дмитрию смертный приговор, подумалось мне, но мое слово может что-то значить: это даже как-то смешно, хотя и страшно.

– Он хочет, чтобы я ему помог, – процедил я после долгой паузы. И ведь просто сказал правду… Потом добавил: – Я думаю – а пусть все остается как есть. И еще думаю – как хорошо знать немногое.

– Ну гляди, – отозвался наконец сероглазый, перейдя на «ты», притом что имени своего – кроме «Рыскова» – не назвал.

Я когда-то мечтал об опасной жизни – она, оказывается, такая. И ничего хорошего.

А настоящая жизнь – вот, на кормовом балконе над кают-компанией, за бокалами белого вина с Дружининым, спокойным, задумчивым, ставшим более похожим на моряка – подтянутым каким-то.

И мы сидим, и белеет за кормой тугая пена двумя расходящимися реками, и там, где реки кончаются, больше ничего, черная пустота. Зато впереди и справа – цепочки корабельных огней, уходящих за горизонт, иногда проблеск искр из невидимых труб, изрыгающих невидимый дым.

Все вместе – движение, движение без остановки. Наконец-то движение.

Не знаю, как назвать начало нашего разговора: то ли я его инструктировал, то ли отчитывался.

– То есть все впустую – мы прикованы к этому пятачку палубы, ничего не можем сделать и вынуждены полагаться на Лебедева, – сказал после долгой паузы Дмитрий, уже нормально и естественно выглядящий в своем мичманском кителе.

– Рузская же на него полагалась, – напомнил я. – И бунт сорвался.

– И ее убили, – напомнил он.

– Дмитрий, чего вы больше хотите – чтобы корабль и золото дошли до Владивостока или чтобы лучше найти… одного человека, того, кого мы ищем?

Вот это был хороший вопрос.

– Уже не знаю, – честно признался он. – Золото важно, да. Но – ну как же так – ходит по земле… то есть по палубе…

– Новый Люцифер?

– А вот вы, Алексей, сами взгляните – каков портрет: он один из тех, кто знал все о заговоре, значит – участвовал в нем. Так?

– Так.

– А потом попросту поубивал прочих. Своих. И чужих. Чтобы самому взбунтовать несчастную команду и увезти груз. Это, по-вашему, не хуже ли Люцифера? Да я такого человека и представить не могу. Хоть посмотреть бы на него.