Максим Шраер - Исчезновение Залмана [litres]

Горящие свечи и гортанное пение взбудоражили Джейка и сосредоточили его мысли на самом главном. Он не чувствовал себя чужаком в этой общине, но все же испытывал одиночество. Кроме того, отсутствие женщин в зале вынуждало его думать о женах всех этих молившихся евреев. «Там, наверху, они, наверное, ждут, когда наконец придет время соединиться со своими мужьями и сыновьями. Каждому еврею положено жениться, у каждого должна быть жена», – подумал Джейк. Ему уже тридцать шесть, а до женитьбы все еще далеко. Он вспомнил об Эрин и о тех двух годах, которые ему когда-то казались счастливыми. А потом – внезапное расставание. «Как можно любить и не быть вместе?» – задал он себе вопрос, раскачиваясь в ритме пения кантора. Закрыв глаза и скрестив пальцы на груди, Джейк вспоминал места, где они с Эрин бывали вместе. Чаще всего они ездили на выходные в Аннаполис. Однажды в марте рванули на Ки-Уэст. Потом как-то раз катались с гор в Солнечной долине. И наконец, вспомнилась деревушка в горах северного Вермонта, где они провели неделю в свой первый июнь.

По краям поляны были россыпи земляники. Устав собирать земляничины, они ползали на коленях и ели некрупные безумно сладкие ягоды прямо с веточек. Они были одни на поляне. Некоторые склоны гор оставались в тени, другие освещались накаляющимся солнцем. Гудели пчелы. Эрин и Джейк медленно продвигались к дальнему краю поляны, в сторону от пылившей дороги. Потом они прилегли отдохнуть в тени под шелестящими деревьями. Джейк был в джинсовых шортах, Эрин – в маечке и выгоревших хлопчатобумажных легинсах в облипку.

– Джейки, знаешь о чем я думаю? – Эрин прикоснулась к его груди.

– О чем?

– Я хочу, чтобы наша жизнь вместе была широкая, как эта поляна, и вся в землянике.

– Да, было бы здорово. Длинная-предлинная. Вся из выходных дней.

– И мы бы все вместе ходили в церковь: ты, я, дети.

Джейк почувствовал, как у него в груди образуется ледяная пустота.

– Эрин, ты же знаешь, что я не хожу в церковь, – ответил он сухо.

Смятение промелькнуло в ее глазах. Она покраснела.

– Джейки, милый, я имела в виду… я подумала о том… как мы пойдем на какую-нибудь службу всей семьей, необязательно в церковь. Джейки, что случилось?

– Ничего не случилось. Все в порядке.

Она перевернулась и поцеловала его в живот. Джейк не противился. Ее правая рука стянула с него шорты, а голова переместилась вниз. Приближаясь к границе между жизнью и тем другим, бестелесным, чертогом, Джейк приподнял голову. Он устремил глаза в сторону дальних гор, потом закрыл их и больше не открывал, пока все не кончилось. Он смотрел на безоблачное голубое небо над головой и ощущал с невероятной силой и правдивостью, что, хотя его тело оставалось лежать на теплой траве рядом с Эрин, некая часть его существа – душа? дух? дыхание? – отделилась и унеслась в зенит небосвода. Он знал, что Эрин нужны его слова и его ласка, но не мог найти в себе сил, чтобы дать ей то, чего она так ждала.

Он ощутил полное одиночество. Уже тогда, на вермонтской поляне, Джейк почувствовал, что их разделяет что-то непреодолимое. И все-таки прошел еще целый год, пока он не нашел в себе силы и слова.

Пронзительный звук шофара вернул Джейка в реальность, в Амстердам, в португальскую синагогу. Оглянувшись, он заметил двух девочек в платьях с оборками. Девочки бежали между рядами сидений по проходу, заливаясь счастливым смехом. Они подбежали к господину, которого Джейк до этого прозвал мистером Пиквиком. Из их лепета Джейк только и мог уловить слова «папа» и «шофар». Улыбаясь водянистыми глазами, отец девочек прижал толстый палец к губам, а затем, одну за другой, усадил их к себе на колени. Девочки поцеловали отца, обхватив тоненькими ручками пухлую шею. «Разве я не знал еще тогда, в Вермонте, что никогда не смогу жениться на ней? – спросил себя Джейк, насупившись и напрягшись. – Не знал, что не вынесу этих воскресных походов в церковь с Эрин и детьми?» Он взглянул на высокий свод храма, и его охватила внезапная радость завершения Судного дня. Это было похоже на конец долгой болезни. Облегчение. Амстердамские евреи поздравляли друг друга, некоторые обнимались и целовались, обменивались рукопожатиями. Джейк тоже пожал руки соседям справа и слева и поспешил между рядами к выходу.

Он нашел ресторан сразу же за углом от португальской синагоги. В ресторане интерьер был корабельный, с бочками вместо столов. Джейк заказал две рюмки водки кряду, селедку на подсушенных кусочках хлеба, рыбный суп и жареную печенку с брокколи.

– Ваше здоровье! – улыбнулся он официантке. – Будьте всегда счастливы!

В почти блаженном состоянии он проглотил еду, оставил щедрые чаевые на бочке и направился в сторону гостиницы, вдыхая вечернюю влагу.

На обратном пути в отель-поплавок Джейк осознал, что видит и запоминает окружающий мир с особенной, пронзительной ясностью: здания и предметы, мимо которых он проходил и которые оставлял позади, угольные силуэты двускатных крыш, луну, скользящую над влажной светящейся черепицей, тени катеров и барж, покачивающихся на поверхности каналов. Это великолепие бытия, эта способность впитывать в себя весь мир! Все вокруг говорило само за себя, открывалось ему в совершенно обнаженной форме. Он больше не думал о Судном дне, об Эрин, еврействе и христианстве. Все это он уже понял, если и не разрешил полностью в своем сердце, и новое знание его успокаивало. Пока он шел по улицам Амстердама, у него в голове выстроился план. Он вернется домой в Балтимор, где восемнадцать с лишним лет назад поселилась его эмигрантская семья. Они даже перевезли и перезахоронили в Балтиморе останки родителей отца – точно как Моисей, который унес с собой из склепа кости Иосифа, когда покидал Египет навсегда. Через четыре года, когда Джейку исполнится сорок, он уже проживет в Америке половину своей жизни. Покидая Россию в девятнадцать лет, он привез с собой в самолете такой тяжелый груз памяти, что ему потребовались годы, чтобы избавиться от него, и этот груз так беспощадно давил, а временами казался таким невесомым, что порой Джейк не мог из-за него твердо стоять на американской земле. Тот первый перелет через Атлантику был попыткой побега от всех монстров и демонов, от которых еврей никогда не может освободиться до конца.

Дождь кончился, и Джейкоб Глаз почувствовал под языком сладчайший запах йода и солярки, гниющих листьев, анаши, портовой снеди. Он стоял на нижней палубе отеля-поплавка и наблюдал за тем, как на Амстеле мерцают огоньки. Вбирая в легкие дыхание Амстердама, он думал о полете в Балтимор – домой, о завтрашней дороге – и с восторгом воображал американское житье, которое судьба держала крепко в своем глубоком голубом кармане.