Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

— Ну, как ты там? — добродушно спросил Трофим Назаров, ласково оглаживая черную бороду. — У красных, спрашиваю, как служишь: с душой або по принуждению?

— Служу, — неопределенно повел плечами Колесников. — Власть.

— Ну, власть… — кашлянул в кулак Назаров и оглядел мертво сидящих, внимательно слушающих их разговор членов штаба. — Власть это такое дело: сегодня — одна, завтра — другая. Дней десять назад и у нас тут Жимайлов с Сакардиным заседали… Теперь червей кормют. Да-а…

Вошел еще один человек, Колесников его тоже знал: Иван Поздняков, склонился к уху Марка́ Гончарова, что-то сказал. Тот кивнул, вышел, а Поздняков сел на подоконник, расстегнул полушубок, подмигнул Колесникову — чего, мол, белый сидишь и роса на лбу? Не дрейфь…

— Батька твоего, жаль, нету с нами, Иван Сергев! — говорил между тем Назаров. — Недотянул Сергей Никанорович, недотянул…

— Вы зачем меня позвали сюда, мужики? — Колесников не узнал своего голоса. — Не тяни кота за хвост, Трофим Кузьмич.

— Ну что ж, — Назаров по-прежнему ласкал бороду. — Колесниковы люди дела, потому и позвали, Иван Сергев… Знаем тебя не первый год. А то, что у красных служил… Ну, не беда. И другие там были… Восстал у нас народ, Иван. Антонова Александра Степановича решили поддержать. Слыхал про такого? Ну вот. Життя от коммунистов не стало. Голод, продразверстка, мать их!.. Власть эта дюже нам не нравится. Поотымали все, воевать заставляют…

— Я по ранению, Трофим Кузьмич, — Колесников напряженно кашлянул. — Да и делов дома невпроворот, бабы одни…

— Да делов оно, конешно, у всех много, — согласился Назаров. — И бабы тож… Но нехай они подождут, бабы. Тут теперь не до них. Такое важнэ дело затеяли… А командовать некому. Хлопцы ж рядовыми были, а командиров нету. Ну, Иван Михайлович, — Назаров мотнул бородой в сторону Нутрякова, — хоть и служив в частях, но при штабе был. Он и у тебя, Иван Сергев… штабом будет заворачивать. Безручко Митрофан — тот больше балакать любит, говорун, нехай политотделом заправляе… Позднякову Ивану мы кавалерию отдали, коней он любит. А Богдану да Семену — по полку дали, нехай командуют. Гришка мой — тож полководец, Старокалитвянский полк — его. Сашка Конотопцев — твои глаза и уши, разведка, стал быть. Марко́ Гончаров до техники потянулся, пулеметная команда у него под началом. Ну шо еще? Артиллерии пока мало у нас, Серобаба, вон, за начальника над пушкой…

— А если я… откажусь? — Колесников судорожно сглотнул слюну. Он и сам не мог бы сейчас точно сказать, чего больше было в его душе — новой, незнакомой какой-то радости или страха? Все так неожиданно свалилось, затопило его существо. Не сон ли это?

Назаров сплюнул под ноги, выщипывая из бороды табачные крошки, засмеялся:

— Да не́, Иван Сергев! Не откажешься. Мы ж тебя знаем. И карты пораскрывали. Цэ дело серьезное, нешуточное. Побежишь — так родне твоей и Оксаниной не жить… Да. И батько твой нам наказывал перед смертью: Ивана из Красной Армии отлучить надо, подневольный он там человек, до Советской власти не дюже ластится. Это уж точно. — Назаров помедлил. — И привет тебе, Иван Сергев, Черников передавал. Он здравствует, у Антонова на службе.

— Какой Черников? — Колесников похолодел.

— Да наш, калитвянский, — засмеялся Назаров. — Какого ты от расстрелу спас. Кланяется тебе.

— Мне надо подумать, мужики, — хрипло сказал Колесников.

— Подумай, Иван Сергев, подумай, — согласился Назаров. — Поезжай сейчас до дому, вон у крыльца тачанка твоя. А чтоб не обидел кто — Опрышко да Стругов вроде как телохранители у тебя будут, поня́в? Иди, Иван Сергев, иди.

Колесников, ни на кого не глядя, пошел к двери; у крыльца, запряженная тройкой вороных, действительно стояла тачанка, с которой спрыгнули два ухмыляющихся слобожанина: здоровенный угрюмый Кондрат Опрышко и вертлявый, рябой лицом Филимон Стругов — в Старой Калитве за лысую его, яйцеобразную голову звали Дыней.

— Прошу, ваше благородие, — осклабился Филимон, жестом приглашая Колесникова в тачанку.

«До чего дожить можно!» — усмехнулся Колесников; жест Стругова был ему приятен.

Провожать Колесникова вышел на крыльцо почти весь штаб.

Стругов, Дыня, правил в тачанке лошадьми, а Опрышко скакал рядом на рослом, рыжей масти дончаке, покрикивая на встречных:

— Эй! С дороги! Командир едет. Ну, кому сказал, харя немытая!..

…Дома он был с полчаса, не больше.

Мать приступила с вопросами, стала на дороге.

— Да ты шо, Иван, надумал? С бандюгами этими связался, а? Да ты в своем уме?! Не пущу-у… Не позорь братов своих, Иван! Меня не позорь. Народ на все века проклянет нас. Одумайся! Оксана! Да что ты чуркой стоишь?!

Оксана бросилась к мужу, запричитала; испуганно толпились в дверях сестры.

Колесников с перекошенным лицом оторвал от себя жену. Жадно зачерпнул ковш ледяной воды, выпил. Потом раздраженно спихнул с дороги мать, вышел из дома, с сердцем пристукнув тяжелой, обитой мешковиной дверью.

Из губкома партии председатель Воронежской губчека Алексеевский возвращался вместе с Федором Михайловичем Мордовцевым. Губвоенком молчал, хмурился, о чем-то напряженно думал. В длинной серой шинели, в черной кубанке на вьющихся мягких волосах, худой и осунувшийся, он был похож на недавно выписанного из госпиталя красноармейца. Мордовцев и вправду был недавно болен: простудился, мотаясь по уездам, кашлял. Недавняя его болезнь едва не стала причиной отказа Федору Михайловичу в нынешнем архиважном деле: командующим войсками, которые направлялись на юг губернии для борьбы с бандитизмом, губком партии хотел уже назначать другого человека — Мордовцева за горячечный цвет лица сочли за больного. Но Федор Михайлович горячо запротестовал в кабинете Сулковского, ответственного секретаря губкома, — такое дело он никому не хотел отдавать. Мордовцев сказал, что хорошо уже изучил обстановку в Острогожском и Богучарском уездах, имеет тщательно продуманный план наступления частей на гнездо бандитского восстания, Старую Калитву, и готов этот план лично осуществить. Что же касается его щек, то они всегда у него малость огненные — от волнения и переживаний и еще от природы. Кроме того, должность, какую доверила ему партия большевиков, не позволяет оставаться спокойным, пусть он даже и малость приболел; в такой опасный для губернии момент стыдно ссылаться на недуги, оттого щеки и краснеют. Сулковскому шутка Мордовцева понравилась, на президиуме губкома Федора Михайловича утвердили командующим, а Николая Евгеньевича Алексеевского — чрезвычайным комиссаром и уполномоченным губкомпарта и губисполкома. Им сказали, что кулацкий бунт, поднятый в Старой Калитве, разросся, принял значительные размеры; бандиты сформировали целую дивизию, в которую входят пять боевых, хорошо вооруженных полков, имеющих конницу, артиллерию, пехоту… Командует бандитской дивизией некий Иван Колесников, дезертир и местный житель, тоже из кулаков, бывший царский унтер-офицер. Колесников построил повстанческую дивизию по всем признакам и правилам Красной Армии, есть сведения, что он бывший командир — то есть в военном отношении человек опытный. Бандиты успешно действуют против мелких уездных гарнизонов, отрядов милиции, ЧОН и тех же уездных чека. Полки Колесникова быстро растут, вооружаются, терроризируют население, уничтожая в волостях представителей Советской власти, прежде всего коммунистов.