Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

— Главная же опасность, товарищи, состоит в том, — озабоченно говорил Сулковский, — что бунт в Старой Калитве, убийство продотрядовцев — дело далеко не стихийное. В соседней, Тамбовской губернии, как вы знаете, действует целая армия Антонова, и я убежден, что антоновцы проникли и в нашу губернию. Возможно, что наши, воронежские, кулаки и эсеры сами установили связь с антоновцами, получили от них поддержку. Во всем этом вам, Федор Михайлович, и вам, Николай Евгеньевич, как чекисту, следует глубоко разобраться, как можно быстрее обезвредить бандитских главарей, и в первую очередь Колесникова. Судя по всему, это хитрый и жестокий враг…

Все это Алексеевский уже знал, он лично много рассказывал Сулковскому о тревожных донесениях, шедших из южных уездов губернии; ответственный секретарь губкомпарта все внимательно выслушивал, многое записывал или просил составлять краткие справки. Досадовал, что мало в губернии сил, этим и воспользовались враги революции, это помогло им поднять на юге губернии восстание.

Алексеевский, в такой же длинной, как и у Мордовцева, шинели, перепоясанной командирскими ремнями, в белой барашковой папахе, с жестковатой скобкой бороды на строгом молодом лице, шагал рядом с губвоенкомом, подробно вспоминал события нынешнего дня, разговоры, наставления. В душе он был рад, что их вместе с Мордовцевым поставили во главе такого большого и ответственного дела, и дело это они постараются выполнить достойно. Силы собраны серьезные: против банд Колесникова пойдут части Красной Армии, милиция, ЧОН и чека. Противостоять таким силам непросто, перед ними Колесников не устоит. Правда, Колесников может применить какую-нибудь тактику, отойти, но рано или поздно он вынужден будет принять бой…

У драмтеатра Мордовцев с Алексеевским расстались.

Алексеевский пожал холодную тонкую руку губвоенкома («А нездоров все-таки Федор Михайлович, вон, глаза даже желтые!»), обговорив план на завтра — завтра они должны тронуться в путь, на Россошь. Некоторые выделенные губернии воинские части уже ушли, артиллерию и пехоту решено отправить поездом, товарняком, конница же пойдет своим ходом. Штабу бригады надо выехать на день раньше…

…У себя в кабинете Алексеевский, не раздеваясь, стал зачем-то выдвигать ящики большого, на точеных ножках стола. Стол достался ему по наследству, за ним сидели первые председатели Воронежской губчека — Павлуновский, Хинценбергс… Павлуновский погиб в восемнадцатом году, под Таловой, сражаясь с белоказаками Краснова, Хинценбергс тоже сражался с белыми в девятнадцатом году на Южном фронте, сейчас где-то в Москве, говорят, очень болен, практически не жилец на этом свете…

Жизнь человеческая… Грустные, грустные отчего-то мысли. И бумаги — зачем стал перекладывать? Что в них ищет?

Попалось на глаза письмо со знакомым почерком. Сунул, помнится, в ящик. Читал, конечно, конверт открыт, а не порвал, не выбросил. Письмо это давнее, написал его Миша Любушкин — дорогой друг юности, судьба с которым свела в Боброве, на партийной работе. Как давно, кажется, все это было — тихонький, с виду уездный Бобров с чистой речкой Битюгом, шумная его гимназия, революция… А уже три года позади…

Алексеевский вложил исписанные листки снова в конверт, сунул было его под шинель, в карман гимнастерки, потом передумал, оставил письмо в ящике. «Вернусь, напишу, чтоб Любушкин возвращался домой, нечего ему в Киеве сидеть, тут тоже работы невпроворот».

Задребезжал телефон, телефонистка спросила Алексеевского, он ли заказывал Павловский уездный исполком, Кандыбина?

— Да, я.

— Кандыбин у аппарата, — раздался знакомый густой голос, и Алексеевский невольно улыбнулся: голос этот, мощный, уверенный, очень шел ко всему облику Дмитрия Яковлевича. Познакомились они в мае в губкоме партии, и Алексеевского сразу как-то потянуло к этому спокойному, медлительному человеку. «Вот таких бы Кандыбиных парочку в чека», — мелькнула тогда мысль, но Алексеевский нигде ее не высказал: Кандыбин был на ответственной советской работе, Павловский уезд числился в трудных, так что…

— Как там дела, Дмитрий Яковлевич?

— За Доном практически все под Колесниковым, Николай Евгеньевич. Бандиты разбили вчера еще один продотряд, в Самодуровке, дважды наведывались в Гороховку, угнали лошадей, забрали хлеб. Сунулись было в Верхний Мамон, но милиция совместно с чоновцами и отрядами самообороны отбила нападение. Погибли два милиционера, один чоновец ранен.

— Как ведет себя Колесников?

— Хитрый, черт. Всюду своих людей насовал, застать его врасплох не получается пока. Мы тут думаем с Наумовичем…

— Скоро в ваших краях будем, Дмитрий Яковлевич. Нужна будет помощь.

— Понял. Поддержим, — четкими, рублеными фразами сказал Кандыбин и, решив, что вопросов больше не будет, положил трубку.

Алексеевский снова заказал Павловск, на этот раз Наумовича, начальника уездной чека, ждал нетерпеливо, поглядывал на часы — да что они там, на телеграфе, заснули? Наконец зазвучал в трубке утомленный голос Станислава Ивановича; Алексеевский принялся подробно расспрашивать его о событиях в соседних уездах, о Колесникове и его штабе. Наумович через своих людей уже знал о главаре многое, даже описал подробно его одежду и оружие. «Клинок у него белый, то есть прости, Николай Евгеньевич, — ножны на шашке белые. Очень приметная вещь. Он не расстается с ней. Вообще, любит пощеголять, конь под ним — красавец. Шинель снял, в кожушке черном щеголяет…»

«Белая шашка… белый клинок… — думал Алексеевский, слушая Наумовича. — Вот операцию по уничтожению Колесникова мы так и назовем: БЕЛЫЙ КЛИНОК».

Наумович продолжал говорить о том, что Колесников, по-видимому, собирается воевать долго, полки свои муштрует с пристрастием, завел палочную дисциплину, жестоко расправляется с ослушниками — два бандита уже казнены за попытку перейти к красным. Н а ш и м л ю д я м быть среди бандитов непросто, приходится приспосабливаться, риск огромный, штабные подобрались отпетые головорезы, кто-то из них постоянно ездит к Антонову, приезжали и из Тамбова…

— Хорошо, понятно, — сказал Алексеевский и положил трубку, чувствуя, что настроение его после разговора с Павловском заметно улучшилось. Он убрал все бумаги, папки, довольно оглядел чистый стол; шевельнулось в душе смутное предчувствие — не вернется больше сюда…

На меловатскую унылую округу пала холодная белесая мгла, затопила ее сыростью, разлеглась хозяйкой в пустых неоглядных полях. С утра потянул ветер, дороги схватились ледком, затянулись прозрачным стеклом лужи.

В волостном Совете холодно. Слабая печурка радостно и прожорливо глотает подмерзший, принесенный со двора хворост.