Жоржи Амаду - Пастыри ночи

Когда куры были принесены в жертву, их кровью Донинья помазала головы обоих мужчин и женщины. Теперь они освободились от зла и уже совсем были готовы к завтрашнему дню.

Пока дочери святого готовили трапезу для Огуна, собравшиеся беседовали на разные темы, избегая, однако, говорить о церемонии. Наконец угощение было подано — шиншим из курицы, абара, акараже. Сначала отложили для святою его любимые куски, затем угостили Массу, Артура и Тиберию, а потом всех остальных. Еды было вдоволь, кроме того, Жезус принес две оплетенные бутыли с пивом, прохладительные напитки и несколько бутылок сладкого вина. Поев и выпив, расходиться не торопились, однако мать Донинья напомнила, что завтра надо рано вставать и вообще день предстоит нелегкий.

В маленькой молельне у ног Огуна остались Массу, Артур и Тиберия, закутанные в простыни, вымазанные кровью принесенных в жертву птиц, с куриными перьями, приклеенными кровью к пальцам ног, рук и голове, с кусками священной пищи в волосах, покрытых белой тканью. Артур и Массу спали, лишь Тиберия бодрствовала. Она лежала под своей простыней, с ожерельями на огромной груди, и улыбалась.

Их друзья попросили разрешения переночевать тут же на площадке, но Донинья не позволила. Чем меньше народу будет сопровождать Огуна в церковь, тем лучше; им не стоит привлекать к себе внимание. Она сделала исключение только для Жезуса: велела постелить ему циновку в столовой. Человек умный и осторожный, он может пригодиться, если вдруг случится что-нибудь непредвиденное. Донинья торопливо попрощалась с Мартином и Ветрогоном, Ипсилоном и Курио. Мартину и Оталии поручили привести в церковь старую Вевеву и ребенка. Встретиться договорились завтра в семь утра на площади Позорного Столба.

Однако указания матери Дониньи выполнены не были, и еще до восхода солнца дороги к площадке заполнили дочери святого, оганы, негры, мулаты и белые — все хотели участвовать в празднике с самого начала. И ни за что не пропустить небывалое зрелище — ведь языческое божество войдет в христианский храм и будет крестить ребенка. Никогда еще и никто такого не видел. Люди торопливо поднимались по покрытым росою склонам, где среди утренних теней бродил Эшу, неуклюжий мальчик, ожидающий своего жертвоприношения.

Женщины бросали лотки с акараже и абара, кастрюли с кашей из пубы [48]и тапиоки [49], сковороды с арату [50]и выбегали на угол посудачить с прохожими. Другие покидали разожженные очаги в богатых домах, где они показывали чудеса кулинарного искусства. Третьи уходили от своих семейных обязанностей. Они взбирались вверх по склонам, одетые в самые пестрые и яркие платья, особенно нарядились дочери Огуна. У многих на руках сидели малыши.

Явились также и важные лица. Например, жрец из Марагожипе, к которому часто обращались за советом. Он тоже специально для того, чтобы присутствовать при столь необычном событии, приехал на такси вместе с не менее известным отцом Ариано да Эстрела д'Алвой, которому эта история не очень нравилась. Прибыла и Агрипина, жрица Ошумарэ, торговка кашей на Ладейра-да-Прасе, крупная, красивая, великолепно сложенная женщина с кожей медно-красного цвета. Агрипина отлично танцевала, особенно удачно имитируя движения змеи, ползущей по земле. Какая-то балерина из театра в Рио-де-Жанейро научилась ее танцам и имела большой успех у зрителей и критиков.

Донинья встала очень рано, задолго до рассвета, и позвала свою помощницу Стелу. Они разбудили дочерей святого, надо было сделать жертвоприношение Эшу. Массу храпел в молельне, как паровой котел. Донинья в сопровождении Стелы и других дочерей Огуна направилась к дому Эшу. Одна из женщин пошла за курицей и вернулась в тревоге: курица сбежала; непонятно, как она могла освободиться от бечевки, которой была привязана к дереву.

В то самое время, когда женщина рассказывала Донинье о случившемся, из зарослей вдруг послышался дерзкий, раскатистый хохот. Мать святого и Стела, переглянувшись, вздрогнули. Так мог смеяться только Эшу, глупый мальчишка, насмешник и сорванец. Он столько раз надувал людей, что его часто принимали за дьявола. Все его боялись и всегда посвящали ему первую церемонию на праздниках и первые кантики. Раз он потребовал курицу себе в жертву, теперь ничем другим не удовлетворится. И еще, чего доброго, будет мешать им в этот знаменательный день.

Мать Донинья послала за тремя белыми голубками, сидевшими в клетке, рассчитывая задобрить ими Эшу; она принесла их в жертву вместо курицы. Эшу как будто согласился их принять, ибо смех его стих и вообще стало поспокойнее. Coвершив жертвоприношение, Донинья вернулась в молельню Огуна, чтобы закончить обряд бори — снять простыни с головы Массу, Артура и Тиберии, перья с их рук и ног и пищу с волос.

Когда в сопровождении их троих Донинья вошла в большой барак, еще окутанный предрассветным туманом, туда уже набилось полно народу. Мать святого нахмурилась, ей не понравилось это. Она предполагала, что Огуна поведут в церковь лишь четыре-пять женщин, не считая ее самой. Да, такое сборище ни к чему. А тут еще курица сбежала, и Эшу почему-то хохотал. Она озабоченно покачала головой. Ей было известно, многие осуждали ее за то, что она взялась за столь спорное дело. Может, они и правы. Но теперь уже поздно раздумывать: она должна это дело довести до конца. И вообще она выполняет волю божества. Огун не оставит ее.

Она пересекла барак с гордо поднятой головой, направляясь к креслу, к спинке которого была привязана красная лента, символизирующая цвет Шанго. На этом кресле могла сидеть только Донинья, заслужившая эту честь своим положением и авторитетом. Дочери Огуна подошли к ней и опустились на пол, поцеловав ей руку.

Зазвучали атабаке, образовался хоровод. Он чем-то отличался от обычных хороводов, хотя и не сразу можно было понять, чем именно. Донинья запела, за ней дочери святого. В центре хоровода Артур да Гима начал свой танец. Общее оживление стало еще более бурным, женщины толкались, беспричинно хохотали и, едва хоровод закружился и зазвучали первые кантиги, появилась резвая Янсан, которая буквально кидалась на стены. Ее воинственные крики пробудили спавших еще птиц, рассеяли утренний сумрак. Дочери Огуна захлопали в ладоши, танец все убыстрялся. Донинья с тревогой ощущала это необычное возбуждение, когда может случиться все что угодно.

Она отослала Янсан: никто ее не звал сюда, это не ее праздник… Пусть Янсан простит Донинью, однако будет лучше, если она уйдет. Но Янсан не желала слушать мать святого и продолжала носиться по бараку и дико кричать. Она твердо решила остаться и даже вызвалась сопровождать Огуна в церковь и, если понадобится, заменить Тиберию. Мать Донинья была вынуждена воздействовать на нее своей мудростью и властью.